Конор лежал на бугристой поверхности, не обращая внимания на капающую соленую воду, и разглядывал свои чертежи. Он должен запомнить их до мельчайших деталей, а потом уничтожить. Они представляют несомненную ценность для любой армии в мире, в особенности для Бонвилана. А идея того, что он хоть как-то, хоть когда-то и хоть чем-то поможет маршалу Хьюго Бонвилану, была непереносима для Конора.
Он проводил пальцем по каждой линии, каждой плоскости, каждому изгибу пропеллера и руля, по стрелкам, обозначавшим воздушные потоки, и даже по воображаемым облакам, которые он запечатлел, почти бессознательно подчиняясь художественной стороне своей натуры. Едва очередной планер, воздушный шар или аэроплан оказывался зафиксирован в памяти, он замазывал чертеж грязью, втирая ее в каждую прорезь, каждый желобок.
К рассвету изумительные проекты остались существовать лишь в голове Конора Финна.
Этим вечером Биллтоу опоздал на тридцать минут, но появился, с головы до ног обернутый в шелковые простыни.
— Они прямо прилипли ко мне, — заливался он. — Я — римский император, вот кто я такой. Артур Биллтоу Цезарь.
Конор ждал у двери и ужаснулся, увидев, что Биллтоу наступил подошвой сапога на край одной простыни. Ему предстояло и без того много поработать иглой, чтобы еще зашивать разрывы.
— Мои простыни… — придушенно пробормотал он.
Биллтоу бросил свои шутки. У заключенного Финна снова то же выражение лица. Пугающее.
— Вот они, — сказал Биллтоу, внезапно испытав сильное желание оказаться за пределами крошечной комнаты. — И пока ты спишь на них, пусть тебе приснится двенадцатизарядный револьвер, партнер.
«Партнер?» — с сомнением подумал Конор.
Можно подумать, Артур Биллтоу когда-нибудь согласится, чтобы его партнером стал заключенный. Конор подхватил брошенные ему простыни и аккуратно положил их на постель.
— Спасибо, мистер Биллтоу. Они означают для меня целый мир. Ну, и обещанную прогулку снаружи.
Биллтоу погрозил ему пальцем.
— После коронации, солдат. После.
— Конечно, — сокрушенно сказал Конор. — После. — Он позволил себе сделать осторожный шаг вперед. — Надеюсь, к коронации замысел револьвера будет готов. Если бы я мог не работать несколько ночей…
Биллтоу попятился из камеры.
— Даже не заикайся об этом, солдат. Это уже выглядит как взаимоотношения. Вроде бы мы оказываем друг другу любезности, и все такое. Ну, никакие это не взаимоотношения. Во всяком случае, не дружеские. Ты сделаешь все, что можешь, чтобы я нынче ночью не перерезал тебе горло. Вот и все.
У Конора хватило ума вовремя себя одернуть и больше ничего не говорить. Если Биллтоу вбил себе что-то в голову, попытка повлиять на него приведет лишь к тому, что он будет действовать в избранном направлении еще энергичнее.
— Прошу прощения, мистер Биллтоу. Конечно, вы абсолютно правы. Меня ждет работа.
Конор протянул руки для наручников, как он делал каждый день на протяжении последних двух лет. И Артур Биллтоу, так же как он делал на протяжении последних двух лет, плотно их защелкнул, едва не прищемив кожу. Другие охранники спустя какое-то время переставали надевать наручники на своих подопечных, но только не Биллтоу. Эта предосторожность требовала секунду времени, но могла сохранить человеку жизнь. Биллтоу не имел желания закончить свои дни с головой, разбитой каким-нибудь свихнувшимся заключенным, который утратил волю к жизни, приобретя вместо нее желание совершить убийство.
— Вот это правильно, Соленый. Алмазы сами ведь не выскочат из земли прямо в королевскую сокровищницу, верно?
Конор вздрогнул, когда сталь врезалась в его плоть.
«Еще два дня, — подумал он, сделав все, чтобы скрыть ненависть к Биллтоу за маской покладистости. — Еще два дня, и потом я начну забирать свои алмазы».
Биллтоу тоже размышлял.
«Этот не сломлен, нет. Он делает вид, что сломлен, но глаза у него горят. Нужно не спускать глаз с мистера Конора Финна».
Конор Финн был важен для Биллтоу, и не просто из-за своих изобретательных идей и того затишья, которое под его воздействием наступило в рядах «Убойных баранов». Он был важен, потому что маршал Бонвилан слишком часто интересовался его благополучием. У этого солдатика в прошлом явно была какая-то непростая история, но Биллтоу не имел желания вникать в детали. Это вредно для здоровья — если у маршала начнут возникать сомнения насчет того, умеет человек держать рот на замке или нет. Он может решить, что на дне океана, где содержимое его мозгов станет доступно лишь крабам, этот человек уж точно будет помалкивать.
Биллтоу содрогнулся. Иногда в сознании возникают такие ужасные образы! Может, их порождают воспоминания, которыми пропитаны стены Малого Соленого.
— Смотри веселее, Соленый. Тебе больше не о чем тревожиться, Биллтоу позаботится обо всем.
Бросив последний, полный сожаления взгляд на драгоценные простыни на койке, Конор вышел вслед за Биллтоу в залитый водой коридор. В этот день был высокий уровень прилива, и соленая вода сбегала но проеденным ею желобкам в известковом растворе. Конор готов был поклясться, что видел угря, извивающегося в одном таком потоке. Все отделение представляло собой смертельную ловушку, и так продолжалось столетиями. Когда он только прибыл сюда, признаки задуманной королем Николасом реконструкции еще были заметны: леса, приставные лестницы и тому подобное. Но все исчезло буквально на протяжении нескольких дней после смерти короля.
«Нет, не просто смерти, — подумал Конор. — Убийства. У короля украли жизнь — как мою у меня».
Однако свою жизнь он скоро вернет.
Последующие дни слились в расплывшееся пятно тяжкого, лихорадочного труда. По ночам Конор добывал алмазы в Трубе, вдыхая грязный воздух колокола почти с той же скоростью, с какой насос закачивал его. Днем он трудился над своими простынями, разрезая их острым камнем, заточенным на стенах камеры, и сшивая нитками, которые еще раньше выменял. Нужно было отрезать, подрубить и сшить двенадцать полос. Шелковая ткань была не так плотно соткана, как ему хотелось бы, но тут уж он ничего не мог изменить. Дело надо было довести до конца. Работа получалась не слишком высокого качества, но разве он мог добиться лучшего при таком тусклом свете, из подручных материалов, да еще не имея никакого опыта? Скорее всего, он шьет для себя саван, но даже идея скорой смерти страшила меньше, чем мысль провести всю жизнь в камере.
Вечером накануне коронации Конор чуть не выдал себя. Разрываясь между шитьем и горными работами, он стал похож на безумного, кем предположительно и являлся. Когда Биллтоу отводил его на смену, кожа на лице Конора свисала, словно мокрая тряпка, а губы что-то бессвязно бормотали.
