— Пойдешь к ним на Никольскую?
— Нет, — коротко отрезал Тимош.
— Почему?
— Не знаю, но не пойду.
— И у меня, любый, не лежит душа к этому Левчуку.
— О Левчуке я ничего сказать не могу, — возразил Тимош, — не потому я… а не пойду просто так… Не знаю почему. А вы почему против Никольской?
— Понимаешь, не в ней дело, не в этой затее Агнесы. Ну, решили устроить общежитие — хорошо. И молодежь у нас хорошая. Студенчество больше, увлекающийся народ. Да, сейчас всё кругом бурлит и бродит, страшная жажда всего нового, всяческих исканий. Шутка ли — после вековечного ярма освободился народ. Когда-то еще перебродит. Ну, вот он-то…
— Левчук?
Павел кивнул головой.
— Ему что надо? Солидный человек, с немалым опытом… Что это душевная молодость или потребность в молодых душах? Что это — увлечение молодым, новым, размах, опережение времени, или… Или ему просто нужны люди, доверчивые люди, последователи. Есть такие любители последователей, хлебом не корми.
— Он, что партийный, этот Левчук?
— Причалил к нашему берегу, — уклончиво ответил Павел, — и не первый уж год. Да у него, собственно, против партии ничего нет. Никто не может сказать… — Павел нахмурился, — а впрочем, черт его знает. Ты, Тимошка, человек уже взрослый, самостоятельный, сам и разбирайся. Одно могу сказать: есть такие люди — никогда они против не выступают. Да беда в том, что они «за» мало делают. Вот так философию развести в любой честной компании, на сходке или без сходки — пожалуйста. «Неистовую идею» подбросить — тоже, пожалуйста. По принципу: один бросит, десять за год не разберутся. А дело? Народу, партии от этого польза или нет? Начнет с мелочи как будто. А потом к этому незначительному, невинному, подбросит словечко «новое!». И пойдет крутить с этой новинкой, воду мутить. То партийцев из Думы отзывают, то бога с помощью материализма и диалектики разыскивают, а то и вовсе партию надумают ликвидировать… Это я не про Левчука, ты не подумай. Это я вообще. Вспомнилось. Наболело! Мы их как людей к себе принимаем. Всей душой рады… А они…
Павел снова умолк. Тимош не тревожил его расспросами, погруженный в собственные думы.
— Вот я и говорю: разберись, попробуй, кто таков Левчук? — Павел обращался больше к себе, чем к Тимошу.
— Но Агнеса, ведь умная девушка, — невпопад молвил Тимош.
— По-книжному разумная. Книгу читаю, а что там за книгой, — ничего не знаю.
Он помолчал немного, потом всё так же, скорей для себя, чем для собеседника, проговорил, следуя затаенным мыслям, а не сказанному:
— Да и многие теперь мучаются: как от этой книги к делу перейти! Ну, допустим, Миколашку повалили, а дальше как дело вести? Где теперь общий враг? Как собирать силы? С кем объединяться? Собирать все социалистические силы против общего врага — монархии, крупной буржуазии, прямой контрреволюции. Или держать свою, обособленную, большевистскую линию? Простой вопрос? А над ним сейчас большие люди голову ломают.
— Но ведь ты сам сказал, — Тимош запнулся, немного помолчал и снова повторил, — ты сам сказал, на заводах нет этого вопроса. С первых дней рабочие одного держатся, большевистской линии. И в Советах эта линия верх возьмет.
— Да, тут линия крепкая. Ну, а всё же — объединяться или нет против прямой контрреволюции?
«Объединяться или нет?» — думал Тимош, уже расставшись с Павлом. Ему льстило то, что Павел так откровенно заговорил с ним, впервые говорил на равных началах. И, вместе с тем, пугала откровенность — неужели Павел растерялся?
Тимошу казалось, он понял Павла — не в Левчуке дело. Задача в том, чтобы сейчас сплотиться в кулак, собрать воедино все мысли и чувства так, чтобы никто не мог противостоять. Никто! От этого зависит исход революции.
Он думал о Парижской коммуне.
Шум и звонкая команда заставили его очнуться.
Навстречу шли школьники: мальчики попарно впереди, девочки также попарно, взявшись за руки, спешили за ними:
Вставай, поднимайся, рабочий народ…
Тимош остановился и долго смотрел им вслед. Потом двинулся через городскую площадь домой, предупредить, что уезжает в Моторивку.
Никогда раньше не было на улицах столько людей с непокрытыми головами, все шли словно на всенародное торжество…
«Как же сохранить это всеобщее множество, этот великий размах революции, не утратив, а укрепив ее главные, пролетарские цели? Как объединить всех?».
В Моторивке пробыл он недолго, поручение Павла выполнил без особого труда — казарменное положение в военном городке соблюдалось теперь больше для видимости. Однако прежде чем заняться поручениями Павла, Тимош заглянул на знакомый двор — кругом пустынно, не слышно птичьего крика, дверь Любиной хаты заперта на маленький висячий замочек.
На расспросы Тимоша тетка Мотря и Наталка отвечали, что ничего не знают: уехала, мол, к старшей сестре, не то в Галещину, не то в Козельщину — сестра там у нее помирает. Наталка рассказала еще, что муж ее вернулся с фронта, живет в Ольшанке, гуляет на все село, приезжал в Моторивку на пароконке, за ним еще три возка, с песнями, с гармошками, на возках ковры бархатные. Ломился в хату, грозил, но Любка его не пустила.
— Да где же она, — допытывался Тимош, — в Козельщине или Галещине?
— Та хто зна. Может, в Пятихатках.
Тимош обошел всех соседей, заглянул даже к каменной бабе, но так ничего и не добился.
В городе ждала его еще неудача — зашел проведать сестренок Сашка, соседки сказали, что девчата только перед его приходом уехали в Петроград к брату. Весть о брате обрадовала Тимоша — значит, Сашко жив, здоров. Но Тимош не успел ничего передать товарищу, ни словечка, не знает его адреса.
Направился домой, порога не успел переступить, Тарас Игнатович обрушился с допросом:
— Где был?
— Да я ж сказал — в Моторивке.
— Не про нее речь.
Тимош удивленно глянул на Ткача.
— На Ивановке тебя видели. На ивановской квартире.
— Слава богу, месяцы прожил, кормили, поили, хлеб ел — не грех заглянуть.
— Ну, что с тобой толковать — парень самостоятельный, дело твое.
— Да они что — плохие люди?
— Старик у них правильный был, ничего не скажешь. Да и старуха — женщина разумная.
— А Павел что? Неужели, по-вашему, Павел плохой человек?
— Почему плохой — не плохой. И Павел ничего. Не сразу к нам пристал, ну да что уж. Старое не поминаем.
«Старое не поминаем!»—отметил про себя Тимош.
— Не пойму я вас, Тарас Игнатович, — продолжал допытываться он, — честное слово, никак не пойму. Старик, говорите, хороший человек, Александра Терентьевна — разумная и Павел неплох. Кто же остается? Прямо скажите!
— А есть такие пигалицы. Собой птички-невелички, а всему причина.
— Это вы называете — прямо! — запавшие в память слова Ткача «старое не поминаем» не давали покоя Тимошу!
— А чего ж, не прямо, куда прямее: бывает, что гости шумнее хозяев. Шуму у них много, галасу. А где шум, там настоящего дела чертма.
— Ну и человек же вы, Тарас Игнатович!
— А какой человек? За рабочее дело болею, такой человек. А ты что думал!
— Хотите, я вам прямо скажу, что думаю?
— А чего ж… Отец твой мастер был прямо говорить.
— Не обидитесь?
— Кто ж на прямую правду обижается?
— Не успели из подполья выйти, уже драчку между собой завели!
— Ишь ты! Пришло, значит, время яйцам курицу учить.
— Не учить, Тарас Игнатович, а смотреть обидно. Вот вы говорите, душой болеете. А мне что ж не больно? Я что, деревянный? Думаете, не вижу? Думаете, Тимошка всё еще в младшеньких ходит? Политический бесштанько? А я всё вижу.
— Видишь, — усмехнулся Тарас Игнатович. — А ты слышал, как народ на заводах выступает? Все за одно. От самого первого дня революции. Ничего у них нет ни мудреного, ни крученого, ни верченого. Каждый свое знает. Ни вправо, ни влево не свернут. А зачем же наши барышни некоторые вертят и мутят, да еще и вокруг них шум, зачем рабочему человеку голову туманят? Вот что спрашивается? А Павка, если на то пошло, тоже у них хорош, вместо того, чтобы всыпать кому следует, он там дискуссии разводит. Панькается.
«Старое не поминаем, — думал Тимош, — так вот почему Павел так насторожился против Левчука».
Агнеса проворней Павла, самоуверенней, острее — не боится Левчука, бравирует, играет словами.
Не потому ли, что надеется на поддержку Ивана? Птичка невеличка — храбрая птичка на крепком плече Ивана!
— Но ведь партия не клуб…
А может быть, и Агнеса боится старого, потому так и рвется на Никольскую, в новое свое общежитие, чтобы порвать со старым?
— Тимошка! — в третий раз окликнул Ткач.
— Шо, батько?
— Вот тебе и шо. Не слышишь, что ли — хорошие вести, хлопец. Оружие для нашего завода надо доставить. Требуются ребятки аккуратные и решительные, — и Ткач сообщил, что Павлу поручается достать оружие для заводских дружин, и что Тимоша и Коваля решено зачислить в отряд Павла.
