А назавтра к вечеру мне Фима позвонил:
– Он покупает наше кино! Как вы его уговорили?
– Я ничуть его не уговаривал, – честно ответил я.
Надо сказать, что оправдалась полностью затея и не прогадал купивший фильм продюсер: несколько раз прошло это кино в Израиле, Америке и странах, где доступен тот телеканал. И я без капельки стыда теперь вот искренне покаялся в своём удачном шулерстве.
А как-то у меня случился содержательный, хотя и мимолётно краткий разговор с московским мэром, знаменитым Юрием Лужковым. Он приехал по своим делам каким-то, в честь него устроен в Тель-Авиве был банкет, и мне его сотрудник позвонил, от имени своего шефа пригласив на это торжество. Я был приятно удивлён, а Тата по привычке заподозрила неладное, но ехать согласилась. Лужков встал из-за стола нам навстречу, закадычно обнял меня и сказал, что давний мой читатель. Тут же он из-под салфетки на столе достал и подарил мне свою книжку переделанных на российский лад мыслей и афоризмов Паркинсона (или Мэрфи – я уже не помню, книжку лень искать), сделав на ней очень лестную и дружескую надпись. Я тоже подарил ему свою книжку, и мы с женой отправились куда-то в конец зала, где ещё были места. Но выпив и поев, я побрёл к его столику, чтобы утолить своё давнее любопытство. Очень уж он был похож на моего дядю Исаака. Он вежливо привстал мне навстречу.
– Юрий Михайлович, – сказал я тихо и интимно, – у меня к вам есть один вопрос…
– Всё что угодно, – распахнуто ответил он, привычно понимая под вопросом какую-нибудь просьбу. Я ни о чём просить не собирался.
– Мне уже давно говорили, – сказал я, – что в вас есть какая-то часть еврейской крови – это правда?
– Враги клевещут! – воскликнул он так жарко, что вполне мне стало очевидно, как ужасно для него такое гнусное предположение.
Я сразу ощутил, какую пакость заподозрил в этом чистом человеке, и смущённо извинился. Зря я так его расстроил, покаянно думал я, плетясь на своё место.
А ещё я вспомнил один случай, когда краткий разговор (и выпивка вослед) мне очень помог поправить захиревшее здоровье. Мне тогда сделали довольно тяжкую операцию – нет, надо бы начать с того недолгого времени, когда я ещё томился в предоперационной палате. Нас там было человек пять-шесть, и мы лежали по своим кроватям, ожидая очереди под нож хирурга. Ко мне подошёл человек в зелёном (операционном) одеянии и сказал очень душевно:
– Игорь Миронович, я из бригады анестезиологов. Мы вас сейчас усыпим, так что пообщаться не сможем, но мы вас знаем, любим, и всё будет хорошо. Вы как себя чувствуете?
– Старина, – ответил я, – чувствую себя я плохо, начинайте без меня.
Он громко засмеялся и ушёл. А после операции ко мне в палату несколько раз заходили разные врачи, на иврите и на русском желали выздоровления и быстро уходили. А один не уходил.
– Игорь Миронович, – сказал он, когда мы остались вдвоём, – вы ничего не едите, а надо бы, уже вторые сутки пошли.
– Да неохота, – тихо промямлил я.
– Может быть, вам выпить хочется? – спросил он.
Я ожил и встрепенулся.
– А у тебя есть? – спросил я хриплым забулдыжьим голосом.
– Есть полбутылки виски, – ответил он и назвал марку моего любимого напитка.
– Так неси скорей! – сказал я радостно и бодро.
Он пошёл к дверям, а глядя ему вслед, я подумал о его несолидной молодости (немного за тридцать) и окликнул его:
– Послушай, только ты спроси какого-нибудь местного профессора, мне можно ли уже?
Он обернулся и сказал мне с укоризной:
– Что ж вы обижаете меня? Я и есть ваш местный профессор.
И принёс он полбутылки «Чивас регель», я отпил глотка четыре и ощутимо возвратился к жизни. Вечером ко мне пришёл приятель, мы с ним на балконе всё допили, там же покурили, и поправка моя двинулась стремительно.
Одна история, рассказанная мне, обогатила мой эстрадный репертуар, теперь я всюду рассказываю её всем со сцены. Я, к сожалению, не помню города, где подошла ко мне в антракте женщина и, чуть запинаясь, сказала, что мне будет интересно, как порой родители участвуют, сами того не замечая, в обогащении своих детей различной неформальной лексикой. Она смущалась явно от того, что предстояло изложить. И чу2дную услышал я историю.
– Мы сели ужинать втроём, – рассказывала женщина, – мы с мужем и наша семилетняя дочь. Две недели уже дочь ходила в первый класс. И ангельским своим прелестным голоском спросила вдруг она: «Папочка, а что это такое – полный пиздец?» Отец мгновенно покраснел, вспотел, беспомощно глянул на жену и медленно ответил: «Понимаешь, ласточка, это такая ситуация, когда всё сложилось очень хуёво».
Глава научно-популярная
Мне как-то раз воочию довелось убедиться, что советские вожди врали нам про светлое будущее не так уж огульно. Случилось это в Америке, в каком-то небольшом городке штата Нью-Джерси. Меня позвали выступить в заведение странное – ну, как бы детский сад для пожилых людей. Я было хотел отказаться: зрелище старушек, мучительно пытающихся что-нибудь услышать и бессильно засыпающих в креслах, уже заранее удручало меня (когда-то я такое испытал).
– Пойди-пойди, – сказал приятель, – ты такого в жизни не увидишь.
И я согласился. В зале сидело человек триста (подвезли из двух соседних садиков) хорошо одетых, аккуратно прибранных, очень оживлённых пожилых людей. Такого прекрасного вечера не было у меня уже давно: я полтора часа общался с ровесниками моими, и взаимопонимание наше было полным. Возраст их был от шестидесяти до семидесяти с гаком (порой весьма большим). Такой однородный по возрасту состав создавал замечательное чувство единения. К тому же привезли меня чуть ли не за час, и я знал уже о буднях жизни в этом садике. Их собирали утром на автобусах и развозили по домам на закате. К их услугам постоянно были и врачи, и медсестры – кажется, даже парикмахер. О шахматах, телевизорах, комнатах отдыха, бильярде и бассейне нечего и говорить. Экскурсии, поездки и прогулки. Согласно некой американской программе (из бюджета страны) на каждого из них в день полагалось столько долларов, что цифру я назвать не решаюсь – она очень близка к месячной пенсии какого-нибудь российского учителя. О кормёжке следовало бы написать отдельно, только лучше привести маленькую деталь: вечером каждый мог забрать с собой сумку продуктов, если дома у него не возражали против такого приношения. Начиная с пенсионного срока, такой сад доступен каждому. А любовные и дружеские страсти, которые разыгрываются в этих стенах, достойны книг и сериалов – я уверен, что они ещё появятся. Бывшие советские люди обойтись без стенгазет не могут, и они там есть. Отдельно – всякие доски с фотографиями ветеранов войны (со всеми орденами и медалями) и самодеятельность в виде живописи и рисунков. Живая и насыщенная жизнь.
Короче, выступление своё я начал с того же, чем начал эту главу. Советские вожди не всегда врали нам, сказал я. Вот ведь Никита Хрущёв отнюдь не сболтнул, заявив некогда вполне громогласно, что нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме. И смотрите-ка, сбылись его слова. Все дружно засмеялись этой нехитрой шутке, зря я опасался, что кто-нибудь патриотически насупится.
Кстати сказать, я знаю, что такие же садики есть и в Израиле, но там был американский размах, и старость ввиду вольготного и комфортного общения с ровесниками выглядела донельзя достойно.
Хотя время натекало даже там со всей неумолимостью, ему присущей.
У Корнея Чуковского есть в дневнике очень удивившие меня и очень спорные (поскольку чисто личные) слова: «…Никогда я не знал, что так радостно быть стариком, что ни день – мои мысли добрей и светлей».
Вторит ему Юрий Нагибин: старость – «это самая важная, тонкая, нежная, грустная и прекрасная пора человеческой жизни». «Ну и ну, – подумал я, прочитав. – Разве что со словом “грустная” могу согласиться».
Больше ничего одобрительного мне о старости сыскать не удалось. Хорошо о ней отзывались только древние мыслители, но в то время старостью считался возраст около пятидесяти лет, смешно об этом говорить сегодня. А нынешние златоусты издеваются над старостью без всякого сочувствия. Я взял толстенный сборник афоризмов на все случаи жизни и оттуда выписал немного. Авторов не буду называть и кавычками пренебрегу, чтоб очевидней стал безжалостный парад печального злоязычия. Старость – это послесловие к жизни, пишет один из афористов. Старость – это огрызок жизни, усугубляет другой. Старость – это переходный возраст: с этого света на тот, шутит третий. И другие остроумцы дуют в ту же дуду. Самое великое утешение старости – что вы до неё дожили. Старость – это когда знаешь все ответы, но тебя никто не спрашивает. У старости две полярные заботы: время кончается, и куда девать этот остаток. Не бойся старости – она проходит. А вот попалось наконец и нечто почти светлое: любой возраст хорош, пока он есть. Это, кстати, написал Геннадий Малкин, пожилой и замечательный автор, недавно переехавший в Израиль, – дай Бог ему здоровья и достатка в мыслях.
