а стоит отойти на пару метров за кулисы, как начинаются запущенные цеха: скрипучие полы, железо и выщербленный кафель. Похоже, у хозяина не хватило денег ровно на ту четверть дома, которую занимает обслуга. В нашей комнате в углу стоит биде с золотыми кранами, и я чищу над ним зубы, согнувшись в три погибели, и умываюсь, стоя на коленях.
Дома у меня была своя детская, а у брата своя, а здесь я верчусь на узкой койке, слушая храп соседок, — наверное, так жил мой отец, когда по нескольку лет болтался на своем сейнере в африканских водах. Когда отец нас бросил, мама пролежала в постели несколько недель, а когда встала, то забыла о нас обоих начисто. Теперь она целыми днями сидела на террасе и молча смотрела перед собой — или спала, и нас с братом это здорово удручало.
Про отца я мало что помню, разве что голос — слишком высокий, будто у него пищик был во рту, как у ярмарочной куклы. Еще бритую прохладную щеку помню, и как он меня несет из ванной, неудобно прижимая к боку, так что я вижу пол и ножки стульев. А может, я это потом придумала — придумать иногда легче, чем вспомнить.
На соседней улице в те времена была траттория, где продавали навынос завернутую в лепешки жареную рыбу. Когда мне исполнилось пятнадцать, я попросилась к ним работать, и хозяин взял меня, не спросив паспорта; помню, что рыбный запах было никак не отмыть, даже лимоны не помогали, хотя я протирала ими шею и руки до локтя. Лимонное дерево росло у соседей возле забора, так что Бри всегда прихватывал парочку, возвращаясь с работы, — роста ему для этого хватало, не то что мне.
Руки у него были рыбацкие, с натертостями посреди ладоней. Этими руками он брал меня, поймав на улице, и поднимал над головой, а я не верещала, как другие девчонки, висела там молча, поглядывая сверху, чувствуя, как ребра мои распахиваются, дыхания становится слишком много, легкие раздуваются, будто белье на ветру, и я вот-вот лопну, разорвусь от любви.
На похоронах я не плакала. Слезы остановились где-то в голове, не в горле, а именно в голове — я ощущала их будто стеклянные шарики, слишком крупные, чтобы выкатиться из глаз. Они перекатывались во лбу и в носу, больно стукаясь боками, заглушая слова священника и причитания двух наемных плакальщиц из Кастеллабаты.
Я стояла там и думала о том, как выглядит с моря стена колумбария, наверное, как разрушенный взрывом замок с зияющими сквозными комнатами. Цветы, пестрые тряпки, все наружу. Священник был не наш, молодой и рыжий, нос и уши у него покраснели от морского ветра. Останусь здесь и узнаю, кто это сделал, сказала я себе, глядя, как урну с пеплом ставят в каменную нишу. Этот человек будет сидеть в тюрьме. Или лежать в могиле. А если их несколько, то — дайте время — я доберусь до каждого.
* * *
Я шла в сторону моря, и вечернее солнце светило мне в лицо. Впереди зеленела сплошь увитая виноградом стена старого корпуса, за ней начинались последние владения Стефании — каретный сарай и столярная мастерская. Я заметила, что иду слишком медленно, хотя весь день ждала окончания смены и купания на пустом пляже. Не привыкла так много работать, устаю, даже ноги дрожат. Но скоро все изменится.
Однажды мое расследование перестанет быть игрой. Оно станет знанием, и от этого знания мне будет никуда не деться. Пока я бегаю, разговариваю с людьми и размышляю, я уверена, что делаю все правильно. Я ищу убийцу своего брата. Убийцу человека, который провожал меня в школу каждое утро, потому что больше провожать было некому. Зимой он выкатывал из золы печеные картофелины и клал мне в карман, чтобы греть руки на долгом пути к дому через морозные холмы.
Сегодня у меня появился подозреваемый. Но я не обрадовалась, а испугалась. И я знаю почему. Когда на руках у меня будут все доказательства, мне придется запускать другие часы. Часы, отстукивающие последние дни убийцы, часы, которые, возможно, сделают убийцей меня саму.
Мое следствие сдвинулось с мертвой точки из-за двух случайных фраз, произнесенных Джулией, калабрийкой, которая иногда помогает мне с процедурами. Утром она жаловалась на ломоту в спине, так что я посадила ее в кресло с моторчиком, которое старший фельдшер называет sederino. Пока кожаные валики гладили Джулии спину, она рассказала мне, что в феврале, во время репетиций, спина не болела целый месяц, словно рукой сняло.
— Я бежала туда после работы, будто девчонка, — сказала она, — особенно когда декорации уже собрали в летнем театре. Вот где было веселье. Мне жаль, что зимой тебя еще не было в отеле, ты получила бы главную роль, не сомневайся.
— Но ведь роль цветочницы играла сама хозяйка, разве нет?
— Она ее репетировала, — важно поправила меня Джулия, — но у нее выходило из рук вон плохо. Это была не цветочница никакая, а белобрысая потаскушка из провинции. Хотя Ли Сопра ее подбадривал и хвалил.
— Ли Сопра? — удивилась я. — Тоже мне нашелся эксперт.
— Именно что! Он несколько лет катался по стране с передвижным театром, после того как его списали с корабля. Говорят, у него там была подружка-прима, а сам он играл мелочь всякую, подай-принеси. Но все же играл! Поэтому его приняли в труппу, хотя это против правил. Приятно иметь хоть одного профессионала среди любителей.
— Ты хочешь сказать, что капитан участвовал в спектакле наравне с обслугой? — Я швырнула стопку полотенец в тележку и выпрямилась.
— Еще как участвовал. Уж мы повеселились, затягивая ему корсет с поддельными грудями, туго набитыми тряпьем. Аппетитная вышла английская тетушка!
— Тетушка? — Я поверить не могла в то, что слышу.
— Ну да, мать этого хлыща Фредди, не помню, как ее звали. Видела бы ты, как он загримировался, взял коробку с красками, раз, два, и готово! — Джулия надела халат и покатила тележку по коридору, а я пошла за ней будто привязанная.
— Значит, он был единственным постояльцем, который знал про
