репетиции во флигеле?
— Ты же знаешь, пьеса была подарком для старичков, и все держалось в строгой тайне. Если бы не траур, мы с блеском сыграли бы ее в День святого Стефана. А какое у меня было платье: серое, пышное, все сплошь в кружевах.
— Да погоди ты с платьем. Выходит, когда инспектор подтверждал алиби хозяйки и тренера, он должен был опросить не только всю обслугу, но и одного постояльца? Надеюсь, капитана допросили в полиции?
— Скажешь тоже. — Она остановилась и посмотрела на меня с укором. — Зачем же подставлять пожилого синьора, который хотел нам помочь. Алиби хозяйки подтвердили больше двадцати человек: актеры, декораторы, даже портнихи. Что изменилось бы, заставь мы капитана таскаться в полицию давать показания?
— Кое-что изменилось бы, дорогая. Ему пришлось бы доказывать, что он был там все время, не отлучаясь. Ведь летний театр всего в пятистах метрах от павильона, если бежать напрямик.
— Куда бы он отправился в своих шелковых юбках? Он даже корсет расстегнуть не смог бы. И зачем ему бегать по полянам?
— Ради всего святого, Джулия, речь идет о преступлении. Это не театральная кровь из свекольного сока, а настоящая, человеческая. Можешь ли ты поклясться, что видела капитана на протяжении всей репетиции?
— Не нравится мне твой тон, — нахмурилась калабрийка. — И к чему мне давать клятвы именно тебе? Разумеется, он сидел с нами за кулисами, грыз сухарики и ждал своего выхода.
— Ладно, сидел так сидел. — Я пожала плечами. — Иди отдыхай, я сама отвезу тележку в прачечную. А спину тебе надо бы показать китаянке. Говорят, она ходит босыми ногами по позвоночнику!
flautista_libico
Она ела пирожное с малиной, когда услышала мой вопрос, поэтому отвечала с набитым ртом. Она вечно что-нибудь ела, пока мы жили у бабки. Даже стыдно за нее было. В моей матери жил какой-то гудящий голод, за столом она накладывала огромные порции на тарелку, словно боялась, что у нее отнимут, а вот пить при бабке побаивалась и отхлебывала из бокала аккуратно, потупив глаза. В тот день, когда вопрос был задан, повар принес поднос с пирожными на южную террасу, и осы тут же слетелись на малину, покинув ивовое дерево, откуда весь день слышался их настороженный звон.
— Где живет мой отец? — Мне пришлось пойти за ней в гостиную, потому что, увидев меня, мать поморщилась, встала и удалилась. — Бабка сказала, ты все знаешь. Почему мы никогда не говорим о нем?
— С какой стати нам о нем говорить? — Она застыла с пирожным в руках, рот у нее был вымазан красным. — Меньше ее слушай, она полоумная.
— Сама ты полоумная.
— Быстро ты забываешь обиды. — Мать усмехнулась и ткнула пальцем в старинную карту, занимавшую в гостиной часть стены: — Вот здесь живет твой отец, и я буду только рада, если ты к нему уедешь. Даром, что ли, вы с ним на одно лицо!
На карте осталось пятнышко от малинового крема, так что отыскать след от пальца было несложно. Стоило матери выйти, как карта стала для меня важнее всего, что было в доме: город, в который ткнулся палец матери, назывался именно так, как должен называться город, забитый пиратами, будто арбузными семечками. Картахена-де-Индиес. Именно в таком городе должен жить мой отец, который со мной на одно лицо. Искатель кладов, рабовладелец с кнутом… или нет, открыватель золотой жилы.
Мать велела мне собрать свои вещи и удалилась паковать чемоданы, а мне хотелось только одного: сидеть на полу и смотреть на зеленый лоскут, окруженный названиями, словно выпавшими из зачитанной книги про морских разбойников: Палонегро, Маммональ и Пасакабальос.
Про обиды она правильно заметила. За два дня до этого меня поставили в угол практически ни за что. Мне захотелось сделать секрет в парке, и для этого отыскалось все что нужно, кроме самого секрета: стекло, кусок серебряной фольги и сухой кузнечик, найденный между рамами в конюшне. Секретом стало бабкино ожерелье, для него пришлось вырыть яму в цветочной клумбе, земля была рыхлая и одуряюще пахла гнилью. Кузнечик лежал в жемчужном гробу, будто полководец, и смотрел в небо.
К вечеру бабка хватилась ожерелья и принялась расспрашивать мать, вернее, она прямо так и сказала — у нас в доме до твоего приезда никогда не пропадали украшения. Мать вдруг ужасно закричала. Бабка тоже повысила голос. Они кричали друг на друга за стеной, а мне некуда было уйти (двери детской открывались в библиотеку, а они ругались именно там).
Потом из детской сделали винный клуб, там до сих пор сохранились зарубки моего роста на двери, а на столе видны царапины от деревянных солдатиков. Солдатиков выточил конюх Лидио, мы с ним катались в парке, вернее, он катался, а мне пришлось сидеть на луке седла, прижимаясь к его животу. Зато мне выдали детскую форму, оставшуюся от моего отца: высокие блестящие сапоги и твидовый жокейский картуз.
В тот день, когда мать и бабка поссорились, мне удалось обнаружить чулан с окном, выходящим на пожарную лестницу. Мне позарез нужно было куда-то залезть, потому что голоса за стеной сводили меня с ума. Что касается секрета, то пришлось его разорить; когда мать сказала, что больше ноги нашей в этом доме не будет, мне стало не по себе и захотелось во всем признаться. Но мать не стала слушать, она хлопнула дверью и отправилась к себе, громко стуча своими дешевыми сабо по бабкиным полам, которые были, как говорила горничная, досточка к досточке, хоть в шахматы играй.
Выкапывать секрет обратно было непросто: дерн на клумбе мгновенно заживил выдранные края, и яма со стеклышком словно растворилась. В сумерках клумбы казались одинаковыми, и мне никак не удавалось вспомнить, слева или справа от часовни был закопан мой кузнечик, но потом удалось, и ожерелье было очищено от земли рукавом рубашки и возвращено на комод.
Мне казалось, что стоит обнаружиться потере, как в доме снова станет тихо, но вечером бабка рассердилась еще крепче и назвала мать английской
