Давится слезами и начинает утирать лицо моей футболкой, на полу валявшейся. «Все, — говорит, — все, прости меня, ради бога, все, все закончилось, я в порядке. Я просто как-то совсем охренел от всего происходящего. Потому что чувство такое, что у меня вот просто мир рухнул. Ты понимаешь, да, — у меня говно с работой, и вообще непонятно сейчас, куда меня после травмы задвинут; у меня Руди — и еще уедешь ты, и все это меня совершенно…» — И опять, несмотря на все усилия, скрючивается пополам в странном полузадушенном «ыыыыыы».
Жалко его, бедного мальчика, жалко ужасно, особенно всегда жалко на фоне того, как у самой все сейчас, а у самой сейчас все — лучше некуда, осуществляются мечты: и морф прошел идеально, — посмотришь на себя в зеркало — рук не удержать, и иногда даже до кровати не доходишь, потому что хуже видно оттуда, а прямо на ковре, на полу… И рекомендацию лейтенанту — уже лейтенанту! — Кшисе Лунь, а отныне — Герде Минь дали в отделе такую, что аж краской залилась, когда тайком читала (а краска сейчас, при такой белой, такое прозрачной коже заливает так, что… ох). И постепенно — благодаря ли радости нового морфа, чудесам ли интенсивной психотерапии, собственной ли зрелости, невесть откуда прискакавшей, остро ощутившейся в последние три месяца больничного заключения, — исчез ужас расставания с Западным побережьем, где вся жизнь, где друзья и мама, где целые районы знаешь, как свою спальню и где, оказывается, многое обрыдло, приелось и навязло в зубах, как старые песни. Вдруг стало казаться душно и тесно, и на смену страху потери всего, всего наработанного за почти тридцать лет жизни пришел драйв («драйв чистого листа» — сказала психолог Кэти, а Кши спросила: «Это термин?» — «Нет, — сказала Кэти, — это чистая правда»).
Долгие беседы вела в последние дни Кшися Лунь с Гердой Минь — и остро ощущала явное Гердино превосходство.
— Зухи, хороший, ну что для тебя сделать, как тебя порадовать?
Сквозь слезы смеется: скажи, говорит, что ты будешь писать мне письма. Ох, сжать его голову, поцеловать в темя, невеселая шутка, не будет никаких писем, не от кого их получать, нет больше Кшиси Лунь, через три дня не будет.
— Вот ты их всех переловишь, всю цепочку, и тогда меня вернут, и я буду каждое утро тебе звонить и нудно говорить: Зухрааааб, зачем ты их поймал? Мне было так хорошо, а теперь опять каждое утро твой мерзкий голос! Ну скажи уж что-нибудь хорошее, раз все равно от тебя никуда не деться!
Смеется и ободряется как-то. Шансы на возвращение почти ноль, но есть иллюзия того, что от него что-нибудь зависит, — ну и хорошо, ну и ладно.
В зеркале видны горько опустившиеся широкие плечи, склоненная шея, — и внезапно Кшисю охватывает очень постыдное, очень гнусное, очень сладкое ощущение, от которого дрожь по ножкам и в глазах бессовестный восторг, и на морде улыбка от одного уха до другого: господи, как хорошо быть сильной, господи, как хорошо быть одинокой и никого не терять, никого не любить, ни от кого не зависеть, господи, как хорошо иметь будущее, прекрасный морф, бог с ней, с неизвестностью, — господи, как хорошо быть мною, господи, как же у меня все прекрасно, прекрасно, прекрасно!
Кшисе стыдно, и она быстро встает с кровати, чтобы обернувшийся к зеркалу Зухраб не увидел ее лица.
Она совершенно счастлива.
Глава 56
1. Позвонить*.
2. Саммерс — фотографии Н.
3. Накамура — 31245461 — и-вью.
4. 8000 зн. «Новый Аполлон» д/ «Виксен».
5. Обед — Мирра (?).
6. Забрать Карпова «Фрейлина королевы 3, 4» 48 16 авеню с лестницы между этажами направо, круглая дверь.
7. Забрать*.
></emphasis>
1. После выполнения первого пункта — залезть в комм и записать в седьмой, вместо звездочки: «19:45 ул. Магритта, под бол. колонной карман» — и побороть сладчайшую истому ожидания, побороть желание все похерить сейчас и поехать домой, и ближайшие пять часов, пока не надо будет вставать и ехать на ул. Магритта, проваляться на кровати в прерывистых фантазиях и мягком предвкушении, едва ли не более прекрасном, чем то, что ждет его вечером, когда он привезет домой заветный сет. Проваляться пять часов на кровати, старых сетов не ставить, бионов прежних не накатывать, чтобы не напоминать себе о предыдущих разочарованиях, о том чудовищном холодном осадке, который каждый раз колется кристаллами где-то в мозгу, коготками белого кролика царапает душу, заставляет продолжать поиски и погони, — не передать, сколько сил и сколько денег это сомнение жрет, и несть ему конца, видимо, и никогда не будет бедному Гэри Хипперштейну полного счастья.
2. Саммерс, конечно, прислал фотографии не в десять, как обещал, а только в половине второго, и теперь как ни крути — а материал пойдет не на завтра, а на послезавтра; расстрелял бы урода. Дряхлый ниппи, как они до сих пор не вымерли, распиздяи, дети кактусов? Ладно, тогда можно с Накамура поговорить спокойно и даже, может, самому туда подъехать, если удастся ее развести, и взять еще одно, портретное фото на первый столбец; впрочем, надо, конечно, интервью сразу, по горячему, по комму — потому что за полчаса, пока буду добираться к ней, может много раз передумать, а это жалко. Можно, конечно, и сразу к ней поехать, в студии сказали — она сегодня выходная, но там этот ее чувак, и можно нарваться, зачем это нужно? — не нужно это. Нарваться, быть в раздрае к вечеру, потерять настроение, испортить себе удовольствие, которое так ожидается и в которое так не верится все-таки, так не верится… Черт бы взял мою паранойю.
3. — Мисс Накамура, я вас отрываю?
— Простите, а кто это?
— Это Гэри Хипперштейн, мы знакомы, нас представляли друг другу в Иерусалиме, я журналист.
— А, да, конечно. Добрый день еще раз. Да, я вас слушаю.
— Мисс Накамура, вопрос неловкий, но для меня — вполне профессиональный: мне бы хотелось взять у вас интервью по поводу перемен в вашей личной жизни.
— Это каких, простите?
— Ох, пожалуйста, давайте вот этого не будем; вы уже понимаете, что я все понимаю. Вупи — можно я буду вас звать Вупи?
— Ну?
— Вупи, если просто — у меня в почте сейчас лежат фотографии, сделанные одним человеком у ваших окон, условно говоря. Я бы послал этого человека куда подальше, но он оповестил нашего редактора, и теперь это даже не вопрос, что ли, моих собственных желаний, они все равно будут делать материал, фотографии будут ставить. Другое дело — что я убедил их заменить эти плохо сделанные и противозаконные в целом снимки на нормальное интервью с вами на ту же тему. Я бы приехал, мы бы поговорили, я бы прислал вам готовое интервью на согласование, все бы было, как вы хотите. Я не буду скрывать, что мне такое интервью будет сделать интересно и приятно, то есть сложившаяся ситуация вполне в моих интересах — но она и в ваших, мне кажется, интересах. Как-то так.
— Это довольно отвратительный шантаж.
— Условно говоря, это довольно самоотверженная попытка помочь.
— Ну если я дам вам интервью — что дико мне даже как мысль, потому что это не ваше и ничье собачье дело, но предположим — откуда мне знать, что ваши папарацци не засунут все равно куда-нибудь эти снимки?
— А зачем? Вас что, голой не видели? Газете же пофиг, что там секс, этого и так полно; им не пофиг, что звезда чилли состоит в романтической, любовной связи со своим же партнером по съемкам. Это сюжет, понимаете, красивая история. Ее могут глупо сочинить — или записать с ваших слов. Как вам лучше?
— Я не собираюсь комментировать свою личную жизнь.
— Вупи, вы не понимаете. Тогда ее придется комментировать мне. И даже если я откажусь — потому что мне вполне противно, — то дадут это делать кому-то все равно. Ну подумайте головой.
— Значит, так. Вы можете задать мне три вопроса. Три. Я дам вам три развернутых честных ответа. Это все.
— Спасибо, я ценю. Можно подъехать к вам с нормальным фотографом, снять вас по-человечески, может, вместе с мистером Еленько? Послушайте, Гэри, я одного не понимаю: кому, реально, это интересно? Я понимаю — если бы я была Ковальски, или Гарбо, или Самбери, ладно, но я же не звезда и не знаменитость.
— А кто???
4. Осталось три часа. Отменяется Мирра, что, наверное, к лучшему, поскольку именно сегодня, перед тем что ждет вечером, нет никаких сил смотреть на ее сияющую мордочку и слушать, какой у нее потрясающий новый папочка Артур, как он щедро приносит ей игрушки, как он купил ей оранжевый «Коки-яки» с десятью режимами волны и как, в отличие от бывшего папочки Гэри, он никогда не отменяет назначенных с ней обедов, встреч и прогулок. Кэти озвереет, когда я попрошу перенести Мирру назавтра; наверняка откажет мне и будет права, в целом. Если задаться как следует вопросом: на что я сегодня променяю свидание с дочкой? — то надо бы пойти и повеситься. А я не вешаюсь. Я звоню Кэти.
5. Осталось два часа пятьдесят шесть минут. Три года как в разводе, — и все равно, когда Кэти говорит таким тоном, у меня все внутри застывает. И в этом состоянии я сейчас должен написать восемь тысяч знаков про худшую порносерию года. Отвратительное, пафосное, нудное, вялое постановочное говно. Я в среднем смотрю, посчитал недавно, десять сетов в неделю. Я уже не представляю себе, как меня может вставить хоть что-нибудь такое. Сухой профессиональный интерес. Ни жилочка не дрогнет. Только раз в два месяца примерно и возникает надежда, съедающая, между прочим, большую часть моей зарплаты, — вот такая надежда, как сейчас лежит в животе теплым комочком, запускает вдоль позвоночника дрожащие горячие щупальца, стоит лишь подумать.
