летом, во время навигации, на рейд порта Маго заходили на погрузку японские суда-лесовозы. Все названия тяжелых, как утюги, посудин заканчивались на слово «мару». Огромные и рыжие корабли, похожие на монстров. Их борта покрывались ржавчиной от штормов, морской соли и ветра. Краска облупалась и висела клочьями. Во время стоянок в порту Маго матросы опускали люльки и заново красили борта своих кораблей.
Мой новый знакомец из страны восходящего солнца, так называли тогда Японию в газетах, жил когда-то на Сахалине. И, кажется, он даже воевал с нами. Японию тогда еще обзывали «культиватором милитаризма». Для многих стран в советской прессе были свои определения. Я их хорошо помню. Америка – страна желтого дьявола. Англия – страна туманного Альбиона, Израиль – пульсирующая матка сионизма. Ну а Япония, стало быть, теплица милитаризма.
Чиф-завхоз, когда-то нами плененный, строил дома в Хабаровске. Они все были желтого цвета. Дома, а не японцы. Такими и стоят до сих пор. С японцем у меня был ченьджь. То есть обмен. Так у нас в интернате называлась фарцовка. Я и мои дружки учились в девятом классе. Старшеклассники. Считалось, что мы уже взрослые.
Мы, комсомольцы, и пионеры тоже – на подхвате, тайно носили японским морякам красную икру, черный хлеб и желтое сливочное масло. В обмен получали газовые косынки, мужские галстуки, жевательную резинку чуин-гам и модные рубашки-батники. Первые оборотни советского режима.
Пограничники и кагэбэшники нас ловили.
Вот вам поколение будущих строителей коммунизма.
Которое кого воспитало?! Правильно! ИБД.
Волга всегда впадает в Каспийское море.
А Амур – в Татарский пролив.
В тот раз я предложил пожилому завхозу несколько небольших баночек красной икры. Рассказ о махинациях с баночками, обернувшихся для нашей интернатовской банды чуть ли не уголовным делом, впереди. И еще я показал ему набор открыток о Сахалине. Дешевые глянцевые картинки. Рыжие сопки, распадки с фиолетовым багульником, речки и прыгающий на перекатах лосось. Была уже осень, и нерестовые речки побережья кипели от рунного хода кеты, рыбы, приносящей в наши края несметные богатства.
Японец от икры отказался. Взял только открытки. Он сказал, что на Сахалине у него осталась женщина по имени Галина. Как и большинство японцев, букву «эл» он не выговаривал. Получалось Сахарин и Гарина. Его меймори оказалась сильнее мирового деликатеса. Кетовой икры у нас в деревне всегда было много. Хочется написать – как грязи. Но такое сравнение для икры будет обидным. Рыжеватая, прозрачная… Тысячи маленьких мандаринов, заряженных энергией великой реки, океана и солнца!
Вот какова наша нижнеамурская икра…
Не стесняйтесь, пробуйте… Набирайте прямо ложкой!
Итак, в порт Маго заходили корабли, большие корабли из океана. Дальше там, в моем поэтическом опусе, что-то таяло, разумеется, в дали – для рифмы, и выплывало. Из тумана.
Тоже для рифмы.
Но в принципе я почти не врал. Разве лишь насчет океана. Правдивей было бы написать море. Однако же к «морю» сама собой просилась рифма «горе». Что напрочь сбивало романтический ветерок, который наполнял парус моего поэтического кораблика.
Поэтому, стало быть, океан.
Я был начинающим поэтом, пионером, внуком большевика и фарцовщиком. Одновременно. Так бывает. В дальнейшем жизнь многократно подтвердила мой оксюморон – соединение, казалось бы, несоединимого.
Не поленюсь и приведу отрывок из беседы с недавно открытым мною писателем Нагибиным. Не поленитесь и вы прочитать: «Двойственность была жуткая. Помню, художник Осьмеркин, художник талантливый, но забитый, затертый. И Кожебаткин – это был издатель, о нем много пишет Андрей Белый, он с ним дружил, такой старик с красным носом… Была чудесная осень, мы поехали в Сокольники, набрали охапки листьев – красных, желтых, мраморных… Я зашел в комнату, а мама, Осьмеркин и Кожебаткин сидят, пьют водочку. Осьмеркин украсил комнату листьями, я даже остолбенел от такой красоты. Кожебаткин, уже пьяненький, говорит матери: „Ксения, Ксения, зачем им (то есть большевикам) эта осень, это золото? Они сделали свое грязное дело слякотной порой. Ксения…“
Они рыдали и пили. Я в это время уже начал кое-что смекать. Мне было 14 лет. Я свернул ватман трубкой, зашел в церковь, истово помолился за маму, за бедного Кожебаткина, за Осьмеркина. Помолился и пошел на совет отряда утверждать номер „Воинствующего безбожника“, редактором, художником, издателем и единственным читателем которого был я. И в моей душе был полный покой. Я не мучился. Сейчас я никак не могу этого понять…»
Прошу прощения за длинную цитату.
Никакой двойственности не чувствовал и я.
Мне, правда, уже было 16 лет.
И смекал я не кое-что, а многое.
А стал я популярен, вне всякого сомнения, еще раньше, в шестом классе. И в деревне Иннокентьевке, и в Магинском интернате. Сообщаю об этом как о данности. Безо всякой рисовки. Детский поэт Рутен Аешин, сотрудник районной газеты, приглашал меня на семинары в недалекий от Маго районный городишко Николаевск-на-Амуре. Пройдут каких-то четыре года, и меня, вместе с моими новыми дружками Леней Школьником и Сашей Урванцевым, назовут надеждой дальневосточной поэзии. Хотя сегодня звучит грустновато. Остаться несбывшейся надеждой… Чувствуете печаль? Как сейчас говорят мои воспитанники, юные корреспонденты, печалька.
С юнкорами я занимаюсь в студии «Новый фейерверк».
Учу их профессии репортера.
«Новым фейерверком» назывался рукописный журнал, который мы выпускали с Леней и Сашей на первом курсе филфака. Только что советские танки вошли в Чехословакию. Мы выражали свое несогласие и печатали сомнительные анекдоты. Позже, после нашего разоблачения, их назовут антисоветскими. Не верьте тому, что всего лишь несколько человек, меньше десяти, вышли на Красную площадь с протестом против танков. По стране их было сотни. Если не тысячи. Главного редактора «НФ» Володю Сополева исключили сначала из комсомола, потом из института. Он ушел служить в армию. Меня тоже исключали. Но я восстанавливался. Апелляцию подавал даже в ЦК ВЛКСМ. В апелляции я писал, что хочу быть в первых рядах советской молодежи. Передовой и смелой, лучшей части нашего общества. И что я, внук партизана и большевика, выступаю за социализм с человеческим лицом. Без комсомола мне никак нельзя. Я никогда не был диссидентом. И в социализм с человеческим лицом верил.
Интересно, что никого не посадили. Последний вердикт, записанный у меня в учетной карточке члена комсомола: «Объявить строгий выговор за политическую близорукость и беспринципность».
В свое время моего деда Кирилла, как троцкиста и пособника японского милитаризма, ссылали на Сахалин. Вместе с его дружком Айтыком Мангаевым. Откуда сбежали – туда и вернулись.
Социализма с человеческим лицом не получилось.
Что мы строим сейчас – никто не знает.
Вот китайцы знают, а мы – нет!
Мне кажется, что даже Путин не знает.
Хотя он очень целеустремленный человек.
Леня стал известным израильским журналистом, живет в Иерусалиме. Выпускает интернет-газету «Мы здесь». Пять лет был главным редактором старейшей еврейской газеты «Форвертс»
