и «эр» не путала, но слегка картавила. Мы сидели на деревянном диване в милом садике университетской библиотеки с карликовыми деревьями в кадках – искусство бонсай, и песочком в специальных лотках, который надо было разравнивать деревянными грабельками. Успокаивает. Я давно также заметил, что умным и красивым женщинам некоторая нагловатость в мужском поведении нравится больше, нежели чопорная вежливость, стерильная застенчивость, или, не дай бог, глупый пафос. И, что совсем безнадежно, тупое самолюбование.
Главное, конечно, не перебирать. В наглости. Чтобы подойти к последнему этапу мускулистым и бескомпромиссным.
Лупейкин никогда не перебирал. И нас учил тому же.
Желая блеснуть оперением перед маленьким, но чертовски симпатичным профессором, я небрежно обмолвился, что «мару» с японского, конечно же, «море». Уж не припомню сейчас, почему мы с Херуми так быстро перешли с узкофилологического на романтически-возвышенное. С тем легким бризом, который наполняет паруса твоего кораблика упругим ветром надежды. Может быть, только потому, что сам я всю жизнь мечтал стал моряком. Да хоть бы и старшим матросом на дебаркадере, стоящем на берегу Амурского лимана, перед входом в Японское море.
Но Херуми вдруг построжала и, поправив очки, достаточно строго сказала, что «мару» в японском переводе имеет очень много значений. Ласковая добавка к имени мальчика – например, Алекс-мару. Зáмок – в смысле старинный замок. И горшок. И даже, простите, экскременты. То есть, говоря по-ленински, гоуно. Тут она как-то, сама того не ведая, подопустила мой романтизм на землю. Парус мокрой тряпкой обвис на мачте, а оперение на глазах поблекло. Правда, Херуми поспешила добавить, что у японцев есть божество Hakudou-maru, которое опустилось с неба и научило японцев строить корабли. Может быть, поэтому и «мару»? И еще есть значение слова – глаз. Видел ли Алекс-сан нарисованный глаз на борту тех японских судов, которые он встречал в своем детстве в порту Магау?! Да-да, я ошиблась, то есть – Маго.
Алекс-сан такой глаз видел. На острых, как скулы, корабельных носах судов, бросающих свои разлапистые якоря на Рейде морской сплотки. Так назывались грузовые причалы, куда из ближайших нижнеамурских леспромхозов приводили рекой и морем длинные плоты бревен. Плоты тянули трудяги-«Жуки». Так их все называли. Жуки. Маленькие, но сильные суденышки черного цвета, с золотыми отводами по бортам и на капитанской рубке. На одном из таких суденышек ходил капитаном мой отец Иван. Моя младшая сестренка Людка родилась в его новой семье.
Глаз на носу судна нам был совершенно непонятен!
Впрочем, как и многое в поведении японских моряков.
Тут необходимо сделать небольшое пояснение, чтобы не запутать читателя. Деревня Иннокентьевка, где я родился и где находилась штаб-квартира Лупейкина – дебаркадер «Страна Советов», географически отдалена от порта Маго-Рейд на несколько километров. Совсем недалеко, но разница огромная. Как, предположим, между Москвой и моим нынче любимым городком Ростовым, что на Золотом Кольце. В Иннокентьевке рыболовецкий колхоз, просмоленные кунгасы, несколько улиц, скала Шпиль и ржавая баржа «Страна Советов», имевшая прочную славу мужского клуба. А Маго-Рейд – портовый поселок с пограничниками, которые досматривали японские суда, со стационарной больничкой, несколькими школами, нашим интернатом № 5, причалами для сухогрузов, кранами, похожими на цапель, Домом культуры, в котором два раза в неделю мы играли на танцах. И, наконец, с Клубом интернациональной дружбы.
Куда и направляются сейчас японские моряки, отпущенные чифом-капитаном на берег со своих многотонных мару. Кроме капитана, чифом на японских судах называли распорядителей судового хозяйства. По-нашему говоря, завхозов. Уточнение имеет важный смысл. Обмен икры на японские ручки, косынки и кофточки мы налаживали через чифов-завхозов.
Капитаны не опускались до фарцовки. А может, у них действовала коррупционная схема: чиф-капитан – чиф-завхоз.
Картинка перед глазами.
Они идут по портовому поселку в Клуб интернациональной дружбы. Слегка кривоногой толпой, низкорослые, прищуренные, с жесткими черными волосами на голове – все прекрасно одетые! Снежно-ослепительные водолазки, синие джинсы, туфли-лодочки. Не трудно догадаться, что на выпускной вечер в десятом классе мы – все шестеро пацанов, музыкантов самодеятельного секстета – были одеты в белые японские водолазки, в битловки – такие литые костюмы, где пиджаки без воротников, по моде, введенной легендарными битлами, и в лаковые штиблеты, которые мы уже перестали называть по-иннокентьевски баретками, а называли, как истинные магинцы, корочками! Хочу только заметить, что на дворе 1968 год. Московским стилягам и модникам такие наряды и во сне не могли присниться! При этом, где Москва с Меккой всех фарцовщиков – гостиницей «Националь», и где порт Маго, с его КИДом?! Нас разделяли тысячи километров. Чудаковатые иностранцы из знаменитой страны восходящего солнца вошли в наше, по-нищенски опрятное, детство, как нож входит в желтое сливочное масло. Сравнение, без натяжки, вполне уместное. Мы менялись с японцами не только на красную икру и на открытки с видами Сахалина. Сливочное масло, черный ноздреватый хлеб и октябрятские значки с портретом кудрявого Володи Ульянова тоже были в ходу. Пользуясь сленгом тех незабвенных лет, они неплохо хиляли на обмен.
Геннадий Кияшко, преподаватель музыки и бессменный руководитель секстета, делает мне тайный знак. Я выхожу на авансцену с аккордеоном, который тянет меня к полу. Надо заметить, что еще в девятом классе я стоял на уроках физры последним в строю. Но и в интернате, и вокруг него, в порту Маго, уже не было ни одного человека, который осмелился бы публично обозвать меня шкетом. Мой дружок калганщик Бурыха играл в нашем секстете на баяне. Мы начинали с популярного танго того времени: «Опять мы с тобой повздорили… Ну зачем? Почему?» Песню по радио исполняла Майя Кристалинская. Вся страна слушала. Там были такие слова: «С утра ты сегодня хмуришься. До сих пор, до сих пор. Молчишь, не глядишь, и куришь все, тянешь свой „Беломор“. А мне до тебя только шаг всего…»
И тут вступал на трубе Кияшко.
О!
Как он вступал!
Фактически после высокой и чистой рулады трубы Кияшко весь танц-зал трепетал в восторге.
Тела танцующих пар слипались.
Все начинали чувствовать друг друга.
Пацаны в нашем секстете уже вовсю пробовали «Пис» с фильтром – замечательные японские сигареты. Сам же я первый раз бросил курить примерно в шестом классе. Учительница по литературе сказала: «Тебе надо бросить курить. Займись поэзией. У тебя получится…»
Поэзия не считалась в нашей среде серьезным занятием. Лить кастеты из свинца на вершине утеса Шпиль совсем другое дело! Но меня все время тянуло рифмовать. Кудрявый мальчик Никитка гонялся за мной даже на переменах. Наследник морского рода. К концу шестого класса районная газета «Ленинское знамя» опубликовала подборку моих первых стихов. Кроме «В порт Маго заходили корабли» там были и такие строчки: «Фуражка и кортик. Тужурка… И холмик промерзшей земли. И я –
