интернатовский Шурка. И в море его корабли».
Море уже вовсю рифмовалось с горем. Мы тогда взрослели рано. Может, потому, что родились вскоре после большой войны.
Отца не стало, когда мне было двенадцать лет.
Тогда же я, действительно, впервые бросил курить.
Но когда наша солистка Люба, крановщица, выводила, одетая под Кристалинскую – с платочком на шее, про «Беломор», я доставал и закуривал на эстраде… папиросину! По тем временам неслыханная дерзость. Сейчас такой прием называется креативом. Фишку придумал Кияшко. Даже видавшие виды японские моряки – уж они-то по ночным барам пошастали, верно, вволю – отлипали от своих русских партнерш, с восторгом смотрели на меня и хлопали. Честно говоря, я тогда еще не знал, что коноплю лучше всего забивать в папиросу, нежели в сигарету. Про наркотики мы даже не слышали. В тот момент я думал только об одном. Как бы, вкусно затягиваясь дымком, с позором не переломиться под тяжестью аккордеона на глазах у публики. Аккордеон был полным. То есть не четверть и даже не половинка. С двенадцатью, кажется, регистрами. Он висел на мне перламутровым гробиком и доставал до колен.
Я, если совсем по-честному, все еще оставался Куприком.
С косой челкой и двумя фиксами на передних зубах.
Не хватало только жимов.
Великолепных хромовых сапог.
И габардиновых брюк цвета «тухлая сирень».
Понятное дело – с напуском.
По части раскованности японские моряки обгоняли нас всех.
Они играли в бейсбол на открытой площадке. Той самой, на краю которой я спас Бурыху от удара подлого ножа. Бейсбол отдаленно напоминал русскую лапту. Мы собирались вокруг площадки. Среди нас были и девчонки-одноклассницы. Разинув рты, мы наблюдали за тем, как свистели мячи, гортанно кричали моряки, припадая на одно колено. Они ловили в специальную ловушку, похожую на кожаную рукавицу, летящий мячик, запущенный ударом ловкого и сильного игрока. Иногда японцы промахивались. Мяч улетал с игрового поля и катился вниз. Площадка заканчивалась обрывом. Мы, наперегонки, кубарем катились под откос, чтобы первым принести мячик. Как я уже заметил выше, я был очень проворным и часто первым достигал цели. До сих пор помню упругую и шершавую поверхность бейсбольного мяча в своей потной ладошке. Приносящий мяч немедленно получал в подарок от игрока пластинку жевательной резинки. Она у них лежала в маленьком карманчике у пояса ослепительно белых брюк. Так дрессировщик зверей держит в специальном мешочке на ремне кусочки мяса. Ап! И тигры у ног твоих сели.
Чуин-гам – вот как называлась вожделенная награда. Почему вожделенная? Да потому что японская жвачка по вкусноте и фруктовому аромату не могла сравниться даже с нашими лучшими интернатовскими лакомствами. Конфетами «Подушечки» и фруктовым киселем в маленьких брикетах, по 17 копеек за пачку. А полученную пластинку чуин-гама надо было сразу делить Пыжику и Бурыхе, оставляя себе долю чуть поменьше. В интернатах, да и в детских домах тоже, так принято. Нельзя из общей тарелки брать последний кусок хлеба, когда рядом с тобой за столом сидят пять гавриков. И любимая ребятишками присказка – сейчас бы сказали слоган – «Сорок один, ем один!» всегда заменялась на «Сорок семь, дели всем!» Конфеты «Ласточка» и рыжие, похожие на зверьков, мандарины, мы получали два раза в год. Перед Днем 7 ноября и 31 декабря. По четыре конфетки и по три мандарина в одни руки. Те же самые, поцарапанные, с цыпками между пальцев.
Впрочем, нет! Кажется, ошибся. Мандарины мы получали только под Новый год. А перед днем Великой Октябрьской Социалистической революции – кто не помнит, дата праздника 7 ноября – нам давали китайские груши. Больше похожие на примороженную, но сладкую картошку. Примороженные груши вспоминаются не случайно. Однажды мы с Пыжиком зарыли свои мандарины в снег. Со временем я узнал, что многие дети так делали. И художница акварелей – чемпионка по бегу, мечтавшая на финише обогнать негров, и моя любимая критик «И-и-и?», тоже зарывали мандарины в снег. Но они свое детство провели в Москве и в Тверской губернии. Где снега не идут ни в какое сравнение с нашими, дальневосточными. Они здесь просто жиже, снега среднерусской полосы. Детям кажется, что, охлажденные, мандарины, рыжие мордочки, в несколько раз вкуснее.
Мы заигрались на горке, а когда вспомнили про мандарины, уже смеркалось. Перерыли весь снег на обочине, у крылечка интерната, за горкой-ледянкой. Мандарины как сквозь землю провалились. Точнее, сквозь наст. Пришел Серега, склонный к математическому анализу. Контрольные по алгебре я списывал у него. Зато он у меня – сочинения по литературе. Серега разделил снег на квадраты и заставил методично, по секторам, перерыть большую площадь. Мандарины нашлись уже совсем поздно. Шесть окаменевших трупиков. Морозы зимой у нас переваливали за тридцать.
В теплой интернатовской спальне мандарины превратились в какой-то буро-фиолетовый жидкий кисель. Тухлая сирень. Бурыха, обреченно сопя, достал из своей тумбочки своих три заветных мандарина. Сохраненных.
Конфеты «Ласточка» или «Цитрон», с какой-то невероятной начинкой кисло-ванильного вкуса, до сих пор украшают стол моего любого дома. Хоть на улице Народного ополчения в Москве. Я там изредка ополчаюсь. В подмосковном поселке Заветы Ильича – Ярославского железнодорожного направления. В Тверской глубинке, где у меня теперь есть крестьянская избушка. Перестроенная в финском стиле. Я там скрываюсь от избыточных радостей мира. А хоть и в Лондоне, на улице Нескучных Садов дядюшки Ворвика. Вот как я переводил, достаточно смело, название той цветущей улочки, где я жил когда-то, в начале девяностых.
Да.
Я там жил.
И меня звали уже не Шуркой, а Алексом.
Так оказалось, что теперь у меня много домов. Но радости, как выясняется, не стало больше. Сколько же ее было в интернате, когда нашлись мандарины! Даже и перемороженные.
«Угощайтесь!» – предлагаю я своим гостям, друзьям, детям и внукам, приходящим ко мне встретить Новый год. «Ласточки» и мандаринов много. Всем хватит. «Посмотрите, какие мандарины! Они – холодные!» Все думают, что мандарины из холодильника. И никто не знает, что я их только что выкопал из снега.
Три мандарина я незаметно отношу в свой кабинет, расположенный в мансарде, под крышей дома. Бурыхе, Пыжику и Куприку. Сорок семь – дели всем. Два мандарина отдать уже некому. Они лежат у меня в кабинете на подоконнике. И я никому не разрешаю их трогать. Я даже однажды устроил скандал, когда мандарины попыталась выбросить. Какие-то подозрительные мошки залетали по кабинету в феврале. До самой весны лежат мандарины. Пока не засохнут и не превратятся в два сморщенных оранжевых комочка.
Я не верю в переселение душ.
Но ранним утром, когда первые электрички грохочут на стыках Правдинского переезда и когда вислые сумерки ползут в полукруглое окно моей капитанской рубки на третьем этаже – так
