На гетмане был синий, драгоценного заморского адаманта кунтуш, плотно опоясанный кармазинным поясом, тканным золотыми нитями. Заложенная за пояс, играла цветными каменьями булава.
Вот он, Хмель, которому отдала, не колеблясь, сына своего единого. Благословила, своею рукой перекрестила, провожая на битву с панами-ляхами. Не драгоценными панскими одеждами удивил и поразил он Явдоху Терновую. Ведь это его призывал в тот страшный знойный день, погибая на колу, ее Максим. Ведь это о нем шептал тогда окровавленными устами: «Погодите, паны-ляхи, Хмель придет. Вот он уже идет, Хмель». Но гетман тогда не пришел, и чудо, о котором молили, не совершилось.
Не молилась за него в тот день богу, а проклинала. Вот он смотрит теперь на Явдоху Терновую. Может, угадывает ее мысли? А в селе русском сколько мыслей было о нем! Да разве только у нее одной? Все посполитые, вся чернь от Вислы до Днепра, на Низу и в Диком Поле, все его имя либо славили, либо поносили, а даже обругав крепко и пожелав ему болячек в печенку, говорили: «Нет лучше Хмеля. Он нас не продаст ни панам-ляхам, ни басурманам».
Усталое, изборожденное морщинами лицо гетмана было сурово. Под глазами точно кто-то высинил густо, а через левую щеку багровел рубец — как видно, след вражеской сабли. Если бы сбросил с себя вот этот кунтуш панский да пояс златотканый, ей-богу, был бы с виду простой казак.
Лицо гетмана, на удивление Явдохе, напомнило ей лицо покойника Максима. Вот так и он хмурил брови, глядел исподлобья, слушал, склонив к правому плечу голову, когда обращались к нему, и такая же седина лежала на его голове. И то, что здесь, в покоях, почтительно стояли перед гетманом, ожидая его слова, паны-шляхтичи, какие-то люди заморские, поп, наполнило сердце Явдохи неведомым до сих пор чувством силы. Она ровнее выпрямила согнутые горем и бедой плечи и только теперь прислушалась, о чем говорилось в покоях гетмана.
— Бью челом тебе, ясновельможный пан гетман, — почтительно говорил толстый шляхтич. — Казаки полковника пана Глуха землю в маетке моем забрали, пшеницу из амбаров роздали посполитым, осыпа и рогатого не платят. Обращался к полковнику пану Глуху — слушать не хочет. Воззри, гетман, на меня! Был заможный, а теперь в тягости такой, что недолго и до сумы нищенской…
— Как зовут пана? — спросил Хмельницкий, окидывая взглядом тучную фигуру просителя, и, разглядев на пальцах золотые перстни с добрыми каменьями, покачал головой, точно подумал: «До нищенской сумы тебе еще далеко».
— Ясновельможного пана гетмана верный слуга Владислав Калитинский.
Шляхтич склонил голову. Замер на месте, ожидая гетманского приговора.
— Маетность только на Украине у тебя или еще где-нибудь?
— Еще, ваша ясновельможность, под Тернополем, — испуганно проговорил шляхтич.
— Хорошо. Писаную жалобу отдашь генеральному есаулу Лисовцу, — указал глазом Хмельницкий на есаула.
Шляхтич еще раз поклонился и сказал уже Лисовцу, протягивая ему заготовленную просьбу:
— Вашей милости, пан генеральный есаул, слуга всегдашний.
К столу подошел поп. Перекрестил склоненную гетманову голову, поднял руку: должно быть, ждал — гетман поцелует. Но Хмельницкий взглянул на него пронзительно, и поп трясущейся рукой смятенно повел вокруг себя, точно отгонял духа незримого.
— Челом бью тебе, пан гетман, от игумена Межигорской святой обители. Изнываем от своеволия черни. Послушенства не оказывают, земли нашей монастырской не обрабатывают, двух коней, дарованных игумену нашему патриархом Паисием, с пастбища свели. Пчел из колод монастырских к себе переманивают, рыбу в прудах наших ловят. Вот грамоту прислал тебе, пан гетман, преподобный игумен, повели покарать своевольных, а если и дальше так пойдет, то станем мы, слуги божий, аки сироты, наги и босы.
— Повелю, повелю, так и скажи, отче, игумену, пускай в надежде на мое слово будет, — проговорил Хмельницкий. — Лисовец, возьми грамоту, отпиши Мужиловскому — пускай учинит так, чтобы непослушенства никакого по было.
На месте попа перед столом очутился пан в заморской одежде. Выставив вперед левую ногу, водил перед собой черною шляпой, подметая ею пол. А когда перестал мести, заговорил не то по-польски, не то по-украински:
— От кумпанства негоциантов венецианских, силезских и немецких падам до ног с покорным прошением к великому наияснейшему гетману. О дозволении нам торговать в крае вашем беспошлинно — челом бью…
— Этого никак нельзя, — как бы сожалея, что должен отказать, сказал гетман. — Пошлины во всех краях платят, так и в нашем…
Купец отступил обескураженный.
К столу дивчина подвела за руку слепца.
Гетман сказал:
— Слушаю тебя, человече.
— Смилуйся, пан гетман, над убогим, бесталанным Гаврилом Туровцом, — робко заторопился слепец. — Остался с сироткой-племянницей без куска хлеба. Тридцать лет работал на своего попа в киевском цехе как седельник и ножовщик. Очи потерял через войну, когда Радзивилл Киев жег, а теперь хозяин, войт Дмитрашко Василь, из батьковской хаты выгнал за неуплату чинша цехового, пустил по миру с сумой. Нигде управы не найду на войта…
— Лисовец, — сурово проговорил гетман, — выдать коштом казны нашей деньги этому цеховому человеку Туровцу Гаврилу и отписать Дмитрашку грамоту моим именем, чтобы хату Туровцу возвратил и на другую работу поставил. Ступай, Туровец Гаврило, будь надежен.
Слепец от радости прослезился. По желтым щекам неудержимо текли слезы. Дивчина, застыдясь, тянула его за рукав.
— А ты, пани-матка? Какая у тебя забота?
Явдоха взглянула. К кому это гетман? Но он обращался к ней, не ожидая, пока сама скажет. Будто кто-то подтолкнул, быстро подошла к столу, низко-низко поклонилась гетману в ноги, коснувпшсь правою рукою пола.
— Великое спасибо тебе, пан гетман, — сказала Терновая, выпрямляясь и глядя прямо в глаза Хмельницкому. — Спасибо, говорю, тебе великое за то, что край наш панам-ляхам не отдал, что басурманам не покорился, а соединился с людьми русскими.
Своего голоса не узнавала Явдоха Терновая. Сколько раз сама себе говорила эти слова по ночам, а теперь показались не такими они, какие думалось сказать гетману. Хмельницкий подошел к старушке. Видела она, что не такого ожидал от нее гетман, потому что смотрел удивленно, и, когда гетман оказался близко, совсем растерялась, еще раз поклонилась ему низко в ноги, а он подхватил ее под локти и взволнованным голосом спросил:
— Откуда ты, пани-матка?
— Из земли русской иду, — пояснила Явдоха Терновая, — возвращаюсь в село свое Байгород, — может, слыхал, пан гетман?
Видно, догадался гетман, что делала она в русской земле, потому что не спрашивал дальше, а сказал только:
— Еще долгий тебе путь, пани-матка. Прикажу, чтобы довезли тебя.
— Не за тем пришла, — ответила Явдоха Терновая.
— Вижу, — сказал Хмельницкий. — Вижу, пани-матка, — задумчиво повторил оп.
Шляхтич и купцы переглядывались. Джура раскрыл рот от удивления. Лученко был доволен. Хвалил себя: мол, не ошибся, когда старушку без всяких проволочек допустил к ясновельможному.
Явдоха Терновая, уже сама не зная, как оно сталось, заговорила:
— Мужа моего в пятидесятом году жолнеры Корецкого на кол посадили. Умирая на колу, тобою ляхам грозил, приговаривал окровавленными устами: «Хмель идет. Хмель…» Звал тебя. Сын мой в войске твоем еще с сорок восьмого. Шла через Чигирин — надумала спасибо тебе сказать, что панам-ляхам да басурманам край наш на растерзание не отдал. Молить бога буду за тебя, гетман. Прощай, пан гетман.
Хотела еще раз Явдоха Терновая поклониться, но гетман не дал. Взял могучею рукой ее руку и прижал к своим губам.
У Явдохи Терновой в глазах затмилось, пол закачался под ногами.
— Что ты, гетман? Господь с тобой, разве слыхано и видано такое? Господи!
На глаза Явдохи Терновой набежали слезы, а гетман не отпускал ее руки и тихо говорил:
— Спасибо тебе, пани-матка, на добром слове, спасибо, — и склонил перед нею свою поседелую голову.
24
Выехав из Меджибожа, полковник Богун отпустил поводья коню, и тот перешел на галоп, держась рядом с конем Олекшича, и так они долго скакали стремя в стремя.
Уже у края неба зарозовело утро весеннего дня, когда всадники въехали и темный, густой Черный лес.
Подмерзший за ночь талый снег тонко звенел под коваными копытами лошадей. Ветер бил в лицо, а ветви деревьев хлестали всадников, и приходилось то и дело нагибаться низко к гриве коня.
Чем дальше отъезжали они от Меджибожа, тем все более не по душе становилась эта поездка Олекшичу. С какой стати пустился он неведомо куда с Богуном? Тревожные догадки наполняли голову, и он украдкой поглядывал на Богуна, точно надеялся прочитать утешительный ответ на его суровом лице. Богун зорко глядел вперед, отстранял рукой ветви деревьев и молчал.
