В то время, как казаки разыскивали Габелетто по всему городу и тщательно проверяли каждого, кто выезжал из западных ворот, Юлиан Габелетто в казацком кунтуше, в черной смушковой шапке вместо кармазинного колпака, с саблей на боку и пистолем за поясом скакал на добром коне по широкому гетманскому шляху на восток. И никто, каким бы зорким глазом ни глянул на него, при всем желании не мог бы сказать, что он куда-то убегает, умирая от страха.
Его чисто выбритые щеки, ровно подстриженные тонкие усы, опущенные книзу, темные, строгие глаза под длинными ресницами, нос с горбинкой и высокий лоб были каменно неподвижны. Точно он всю жизнь привык направлять и взгляд свой, и свои шаги вперед и вперед…
Не оглядываясь, ничем не выказывая беспокойства, он походил на других всадников, которые об эту пору, подобно ему, по разным делам гнали своих коней широкой, укатанной дорогой. Так же, как и они, он не объезжал селений и городков, раскиданных вдоль шляха, останавливался на ночлег в придорожных корчмах, не торгуясь, рассчитывался с корчмарями и шинкарками, настойчиво требовал, чтобы обильно засыпали в ясли его коню овса, как полагается, и сам наблюдал, чтобы разгоряченному коню не давали сразу напиться холодной воды.
Садясь за стол, он крестился истово, по христианскому обычаю, выпивал одним духом оловянную чарку оковытой, жмурился от удовольствия и спокойно закусывал хлебом, иногда расспрашивал служанку или хозяина, если тот сам прислуживал, как им живется, не повредила ли им лютая зима и готовятся ли уже к троицыну дню.
Случалось и так, что он охотно вступал в беседу со случайными подорожными, а заговорив со шляхтичем, который возвращался из Переяслава, с великим любопытством расспрашивал про Раду. Что там было и как, кто что говорил, как праздновали и что пили и ели? И наконец налил вина из своего графина случайному спутнику и предложил выпить за здоровье гетмана Хмельницкого и за подданство Москве и чтобы всей шляхте польской жариться в пекле десять сот лет.
Смеялся корчмарь, смеялся подорожный, смеялся и он сам.
Когда кто-то из встречных в калинболотской корчме спросил, куда он направляется и откуда, он охотно ответил, что едет из Винницы в Чигирин. И это соответствовало действительности.
Видно было, что ему приятнее ехать одному, без спутников; он всегда выжидал, пока случайные подорожные уедут, и тогда отправлялся сам.
Едучи селами и городами, степным шляхом, он как-то по-особенному приглядывался к окружающему — так, как смотрит человек, который давно всего этого не видел, а теперь, воспользовавшись представившимся случаем, хочет охватить все своими глазами, испытывая от этого удовольствие и радость…
В Мошнах он задержался ненадолго на базаре. Внимание его привлекла толпа людей, собравшихся вокруг слепого кобзаря; сидя на возу, тог под звеньканье кобзы монотонным хриплым голосом произносил слова, и их жадно ловили, разинув рты, посполитые — престарелые старики, молодицы, нарубки и дивчата.
Он тоже сошел с коня и, держа в руке поводья, подошел поближе к толпе, прислушиваясь к словам кобзаря. Слепец, уставя бельма глаз в озаренное солнцем небо, не видя его, но ощущая на своем морщинистом лице нежное тепло, выговаривал:
Ой, яка ж то радiсть в ciм cвiтi учинилася,Мати наша Украiна з рiдною Москвою соединилася.По зберуться вже ордою та ляхами тумани,Слава тобi i щастя тобi, наш Хмелю Богдане…Хто ж то плаче, хто ридае, хто квилить по свiту?То Потоцький, Конецпольский, Калиновський i королев'ята,бо iми нiде ся дiти…Дарма тишились ляхи й бусурмени i зчиняли нам pyiнy,Звеселилася i росою вмилася наша славна Украiна…Збираются у хоругви клятi ворожii сили,А щоб були ви навiки клятi, щоб земля вас не носила…Люди-людоньки, чернь православная, не вip ляховi пану,Не вipтe, людоньки, нiколи пiдступному бусурману…Будуть знову вони землю нашу волiти кровiю залити…Та не дасть Москва наша славная, не дасть гетьман Зиновiйнам у неволi ляськiй жити…
Кобзарь устало опустил голову. Растаял в чистом воздухе последний звук кобзы. Наш путник протолкался к кобзарю и положил перед ним в шапку, наполненную подаянием, несколько золотых талеров.
— Добрая дума твоя, батько, — сказал он кобзарю и, не ожидая ответа, выбрался из толпы, сел на коня и неторопливо поехал дальше.
Кодь вынес его за Мошны, на Чигиринский шлях, и он, покачиваясь в седле, слегка наклонясь вперед, точно рассекая своим туловищем встречный ветер, напевал:
Дарма тишились ляхи й бусурмени i зчиняли нам pyiнy,Звеселилася i росою вмилася наша славна Украiна…
Повторяя эти слова, которые почему-то запечатлелись в его памяти, хотя думал о другом, он поздно ночью подъехал к южным воротам Чигирина и был остановлен суровым окликом караульного:
— Стой! Кто едет?
Из темени перед ним выросли казаки с пистолями в руках, и он, радостно и приветливо улыбаясь им, будто именно их хотел встретить после долгой дороги, ответил:
— По делу гетманскому до городового атамана, полковника Лаврина Капусты.
Есаул, вышедший из караульни, услыхав имя Капусты, смерил неизвестного всадника, освещенного двумя фонарями, которые держали казаки, внимательным взглядом. Что можно было сказать? Казак как казак. Но по одежде его не скажешь, что простой казак, пожалуй из старшины. И кто только среди ночи не приезжает к пану городовому атаману! А этот еще говорит — по гетманскому делу… Зевая и не скрывая неудовольствия, что его разбудили, есаул приказал казаку:
— Затулывитер, возьми еще двоих казаков и проводи пана в канцелярию.
— На что двоих? — отозвался Затулывитер. — От меня одного не убежит, если худое задумал, а если человек добрый, так и совсем лишнее.
— Делай, как велю! — рассердился есаул.
— Делаю, делаю, пан есаул, — сказал казак.
Всадник, с казаками по сторонам, въехал в ворота.
— Носит вас нечистая сила среди ночи… — укорял один из казаков. — не мог днем приехать…
— Кому как на роду написано, тот так и ездит, — миролюбиво ответил неизвестный. — Да ты не жалей, тебе городовой атаман, как увидит меня, доброго гостинца даст…
— Эге ж, — отозвался тот же казак, — от него дождешься двадцати плетей в крепости…
— Прикуси язык! — прикрикнул Затулывитер на болтливого казака. — Разговорился больно…
Спал Чигирин под звездным шатром мартовского неба. В ночной темноте хаты и плетни, деревья, купола церквей — все казалось таинственным и загадочным. Молча ехали казаки. Молчал и Юлиан Габелетто. Время от времени он, как бы проверяя что-то, поднимал руки к груди.
Не успели казаки остановиться перед высокою оградой, как чей-то суровый голос окликнул:
— Кто едет?
— Стража, — ответил Затулывитер.
— Примета? — спросил уже мягче тот же голос.
— Желтые Воды, — ответил Затулывитер.
Заскрипели петли ворот. Залаяли, кидаясь на цепях, собаки.
В глубине двора светились два окна.
Через несколько минут неизвестный был препровожден двумя казаками личной гетманской охраны в покои городового Чигиринского атамана Лаврина Капусты, который, несмотря на такой поздний час, не шел почивать…
Лаврин Капуста поднял голову от бумаг, внимательно оглядел человека, который остановился у порога, быстро встал и движением руки отослал казаков.
Выйдя из-за стола, городовой атаман тихо, голосом, исполненным удивления, не то утвердительно, не то вопросительно произнес:
— Малюга? Откуда?!
— Я, Лаврин. Из того пекла, куда ты посылал меня…
Как люди, которых связывала давняя и добрая дружба и которые долго были разлучены и встретились неожиданно, Лаврин Капуста и Андрей Малюга крепко обнялись и троекратно расцеловались.
— Из самого Рима? — спросил Капуста, усаживая Малюгу рядом с собой на скамью, застланную пушистым персидским ковром.
— Да, Лаврин, — Малюга засмеялся. — Имеешь возможность видеть, — ткнул он себя в грудь пальцем, — Юлиана Габелетто, потомственного флорентинского дворянина, хорошо воспитанного своими в бозе почившими родителями, которые имели весьма изрядный достаток, но сыну своему, кроме долгов, ничего не оставили, и он, изверясь в суетной жизни мирской, пошел искать счастье у отцов иезуитов. Знание языка восточных еретиков стало ему на пользу и дало возможность поступить слугой к негоцианту Умберто Мелони — он же иезуит Себастиан, Сам командор иезуитского ордена преподобный Франциск взял беднягу Юлиана под свое покровительство.
Лаврин Капуста, с восхищением выслушав неторопливый рассказ Малюги, только воскликнул:
— Ого!
— Теперь видишь меня своими глазами — живой, целый, невредимый. Одно переменилось — ехал туда венецианцем, но вынужден был стать флорентинцем, применительно к некоторым акциям нашего старого знакомого господина Альберта Вимины… Можешь убедиться, Лаврин, только чуть отощал твой побратим… Но надеюсь, что на Чигиринских харчах мои кости обрастут мясом.
