Элизабет и в самом деле выделяла какую-то особую энергию, в одном месте она должна была подойти к Роджеру (вернее, к персонажу, которого тот играл) и дотронуться до его руки. И когда ее пальчики скользнули по внутренней стороне запястья Роджера, когда они прошлись легким щекотным перебором по коже, так что разлетелись мурашки, когда ее смеющиеся глаза не по требованию роли, а по собственному очевидному желанию заглянули ему в глаза, сказав взглядом значительно больше, чем слетающие с губ шекспировские строчки, Роджер сразу все понял.
И сразу же, как только объявили перерыв, он подошел к ней и как всегда, облекая свои намерения в шутку, продекламировал, неловко подражая шекспировскому слогу, комично выпучивая глаза и в показном отчаянии протягивая к ней руки:
– Где, Лизи, нам с тобою найти дворец, который нас укроет от глаз чужой толпы?
Элизабет прыснула, у нее сегодня вообще было смешливое настроение, и ответила в том же шутливом духе, сама стараясь подстроить речитатив под ритмику «Двенадцатой ночи»:
– Пусть домом будет нам высокая трава, луна на небе, звездное мерцанье и теплый ветер, и еще… – тут она сбилась и, так и не придумав, что «еще», добавила уже в совсем другом, будничном тоне: – Ну и вся эта остальная ерунда.
И оттого, как забавно она оборвала поэтическую строчку, как неожиданно переменила тембр голоса, ей самой стало смешно. Они оба засмеялись, а потом Роджер придвинулся к ней ближе, совсем близко, и произнес демонстративно заговорщицким, делано гнусавым голосом, оглядываясь подозрительно по сторонам:
– Ну так что, я заеду сегодня за тобой. Поедем в наш дворец, что ли.
– Давай заезжай. Почему не съездить, – легко согласилась Элизабет и, чтобы подбодрить его, снова протянула руку, как недавно во время репетиции, но теперь дотронулась только до предплечья и тут же, боясь, что он неверно поймет, отдернула руку назад.
Дома она занервничала. Запершись, как обычно, в своей комнате, она не знала, куда себя деть – ложилась на кровать, потом вскакивала и садилась за небольшой письменный стол в углу, раскрывала книгу. Но, просмотрев глазами с полстраницы и убедившись, что ничего в результате не прочитала, она снова бросалась на кровать и зарывалась лицом в мякоть подушки и зажмуривала с силой глаза. И из хаоса, из обрывков сбившихся мыслей она могла выхватить лишь один, яркий, стремительный, как близкая молния: «А может быть, не надо? Может быть, ни к чему?»
Одновременно ее охватывал страх, мгновенный приступ, неожиданный, как спазм, будто кто-то ворошит внутри нее сухой палкой, как ворошат палкой затухающий костер, и она сжималась, напрягая руки, подтягивая колени к животу, и страх отпускал. И она снова понимала, что поедет, что решение принято и от нее даже не зависит, просто надо, пора, так должно быть.
Тогда она переворачивалась на бок, жмурясь, удивляясь остроте слишком яркого, еще не потухшего дня, и открывала иллюстрированный журнальчик специально для девочек ее возраста. Но беспокойное возбуждение не отпускало, и она перекатывалась на спину и разбрасывала вдоль тела руки, поднимая глаза в потолок.
К девяти часам Элизабет была уже готова, успев принять душ, надев свежие узкие трусики, белую маечку прямо на голое тело – ее небольшим, округлым крепким грудям опора была не нужна. «Не то что матери», – подумала она. Потом она пролезла в короткую юбку, набросила на плечи легкую курточку, решила не застегивать ее, подошла к зеркалу, придирчиво оглядела себя, осталась довольна – майка контурно облегала тело, а юбка открывала стройные ноги. Элизабет вообще всегда нравилась себе, что придавало уверенности. А уверенность, особенно сегодня, ей не помешает.
И все же она не могла подавить волнение, и когда за окном мигнул фарами «Олдсмобиль» Роджера, ей пришлось несколько раз глубоко вздохнуть, чтобы успокоить дыхание, даже подойти к окну, прислониться щекой к холодному отрезвляющему стеклу.
Мать сидела в гостиной, читала книгу в бумажном переплете, Элизабет пробежала глазами по обложке, пытаясь разобрать название, но не разобрала. Она остановилась в проеме двери, не входя в гостиную, всем своим видом показывая, что спешит и не расположена к долгой беседе.
– Я ухожу, – оповестила она Дину холодным, не допускающим возражений голосом.
– Так поздно?
– Ага, – кивнула Элизабет, готовая повернуться и уйти.
– Но уже девять часов… – удивилась Дина и поднялась с кресла, сделала несколько шагов, как будто если расстояние между ними сократится, то и слова ее легче дойдут до дочери.
– Ну и что, – пожала плечами Элизабет и повернулась и пошла к двери, не обращая внимание на мать.
– Девять часов, – повторила мать, – куда ты собралась?
– За мной Роджер приехал, – на ходу сообщила Элизабет. – Мы покатаемся немного.
– Роджер? – Теперь голос Дины не содержал ничего, кроме изумления. – Какой Роджер?
– Роджер Спринглер из одиннадцатого класса. – Элизабет все же остановилась у самой двери. – Ты же знаешь его.
– Ну да, – кивнула мать, только сейчас начиная отходить от шока. – Но почему ты меня не предупредила?
– Вот я тебя и предупреждаю. – Элизабет снова пожала плечами.
– Ты должна была меня предупредить заранее, а не перед самым выходом. Ты должна была спросить моего разрешения. Не забывай, юная леди, тебе всего четырнадцать лет. – Дина старалась говорить строгим голосом, в прежние времена строгий голос действовал. Но времена, похоже, переменились.
– Мне не «всего» четырнадцать, мне «уже» четырнадцать, – вздохнула Элизабет, и в голосе ее скользнула усталость, будто все эти разговоры уже случались и прежде и наскучили ей и больше не имеют смысла. Она взялась за ручку входной двери. У Дины еще оставался шанс остановить дочь, но она не знала как.
– Когда ты вернешься? – Она снова попыталась вложить в голос строгость, но теперь и строгости не вышло.
– Приду, – неопределенно пообещала Элизабет и дернула на себя дверь. Та широко распахнулась, смешивая домашний воздух с воздухом темного, осеннего, но еще теплого вечера.
– Не позже одиннадцати, – уже в спину дочери проговорила Дина, понимая, что в ее голосе больше просьбы, чем приказа.
Дверь захлопнулась. Дина подошла к окну, оперлась руками на раму, прислонилась к стеклу воспаленным лбом. Она лишь через минуту заметила, что слезы тихо, беззвучно скатываются по ее щекам, капают на подоконник. Она смотрела, как ее дочь, единственная, маленькая, любимая Лизи, которой она отдала все, что могла, спрыгивает со ступенек, как бежит через лужайку – легко, расслабленно, счастливо, не думая ни о чем, не тяготясь ничем. Там за лужайкой, на дороге стоит красный открытый «Олдсмобиль», раздвигая темноту призывным светом фар. К нему и стремится ее слишком быстро повзрослевшая дочь.
