На следующий день я уезжала на дачу, а он в рейс. Он позвонил мне утром, но мне некогда было ни принять его, ни болтать долго с ним по телефону. Я предложила ему 5-ти минутное rendez-vous[398] между трамваем и парикмахерской. Шел дождь, я пришла под большим зонтиком, мы просидели четверть часа в маленьком кафе, пока не подошла моя очередь причесываться. Он болтал всякую ерунду, не давая мне вставить и пару слов, и так сиял, что это настроение отчасти передалось и мне.
Он уехал на свой п[аро]х[од] «Герцен», где он был вторым помощником, а я пошла причесываться, чтобы вечером понравиться Юле, очень придирчивому к моей внешности. Дело в том, что он был 5 раз женат и все на очень красивых женщинах, понятно, что он старался приблизить меня к их совершенству.
Следующий звонок Льва Александровича был в день моего возвращения с дачи, 13 сентября. Он только что вернулся из рейса и хотел непременно меня видеть. О моем возвращении еще никто не знал, поэтому вечер у меня был свободен, я согласилась идти с ним в Михайловский театр на «Бокаччио». Мы сидели на виду у всех и очень мало интересовались сценой. Я никак не ожидала, что буду так рада видеть этого немного навязчивого и дерзкого юношу, но сидя рядом с ним, я забыла обо всех бывавших постоянно около меня беспокойных претендентах на мое сердце или постель.
В антрактах мы болтали и засиживались в фойе и очень удивились, что спектакль так быстро кончился. Оттуда мы перешли поблизости на Михайловскую и говорили уже без помехи за вином. Он неожиданно сказал мне: «Знаете что, будьте моей женой», — и я так же неожиданно для себя ответила: «Хорошо, давайте попробуем». Не знаю, что заставило меня так легко решиться на этот эксперимент, все-таки шесть с половиной лет я крепко держалась, хотя получала десятки значительно более выгодных во всех отношениях предложений.
Л.А. высказывал такую уверенность, что нам будет хорошо вместе, что это передалось и мне, я настроилась на такой лад. Действительно, мне было очень весело и легко, как никогда. Он проводил меня домой и никак не мог уйти. Я забрала его с собой, мы сидели в кухне и болтали, пока не начали вставать наши (я спала у Аси, своей комнаты у меня не было, за время моего пребывания на Петроградской ее заняли). Л.А. уехал на п[аро]х[оде], а я легла спать. Известие о том, что я собираюсь замуж, как громом, поразило всех моих приятелей.
Саша Хрыпов разошелся с Нитой, чтобы на мне жениться[399]. Форст каждый день в течение целого лета присылал мне букеты с трогательными записками, Саша Каган, хотя и не бывал, все же сообщал о своих новых удачах, связывая их с возможностью «нашего» отъезда в Америку. Я ничего не говорю о Борисе, он уехал в Сталинград с тем, чтобы завоевать наискорейшим образом положение, достойное меня. И вдруг какой-то проходимец, какой-то паршивый штурман, неизвестно откуда взявшийся, отнимает у них «их» Ольгу Александровну. Это невозможно было терпеть. Чтобы не подвергать меня слишком сильному искушению — отказаться от моих легкомысленных намерений, Лев А. увёз меня в Мурманск, где жила его мать[400], где у него был свой домик, где природа и море были ему близки.
Он плавал с 12-ти лет, убежав из дому. Мать считала его расстрелянным. Кому-то было нужно поддерживать эти слухи. Мы провели в Мурманске 2 недели, почти нигде не бывая. У нас было о чем поговорить. Я занималась игрушечным хозяйством в бревенчатом домике на горе. Там нас застала зима, мягкая зима океанского побережья. Я писала немного, он рисовал меня, мы бродили по пустынным холмам, иногда ходили в гости на тральщики и к его старым друзьям. Еще раз неожиданно я почувствовала себя совершенно на месте в этом доме с этим человеком.
Я вернулась в Ленинград, называясь: О.А. Ржевской, мы записались в Мурманске по приезде, я уступила его желанию и переменила фамилию, хотя это казалось мне смешным. Но ему так хотелось, чтобы я носила его фамилию. В Ленинграде у нас не было ничего. Он никогда не имел квартиры, переходя с п[аро]х[од] на п[аро]х[од], у меня тоже не было своего угла. Мы решили пока остаться у мамы, превратив нашу крошечную кухню в каюту, что и принялись немедленно осуществлять. Там разобрали плиту, оклеили обоями, соорудили подобие дивана из матрасов и чувствовали себя очень уютно. Лев перешел в резерв, и почти 3 месяца мы прожили, не расставаясь.
Так продолжалось до конца декабря, когда Лев, получил назначение, которого добивался: гнать п[аро]х[од] из Ленинграда во Владивосток. Он никогда не был на Дальнем Востоке, и я не имела ничего против того, чтобы пожить там некоторое время. С Ленинградом меня ничего не связывало. Саша умер при ужасных обстоятельствах. Борис, писавший мне из Сталинграда и не дождавшийся ответа, приехал сам, чтобы увезти меня с собой. Я встретила его в передней и предложила познакомиться с моим мужем. Он скоро уехал, огорченный, сказав, что я могу в любое время приехать и жить, сколько мне захочется. Это было, конечно, очень мило, но совершенно меня не занимало.
Лев должен был уйти в рейс накануне Нового года, но отход отложили, и Новый год (1931) мы встречали вместе. Мы ненадолго поехали в «Европейскую»[401], сговорившись с Форстом. Там было невозможно много народа, между прочим, Зоя[402] со своим мужем, которые нашли, что мы оба очень похудели, вероятно, от того что «слишком друг друга любим». Танцевать было невозможно, мы прошли в один круг и уехали домой, чтобы быть вместе последние часы. Я знала, что через полтора-два месяца мы снова встретимся на Черном море и пробудем там вместе довольно долго, но все-таки, зная себя, я не надеялась сохранить такие же чувства, тем более, что характер их был слишком
реальный. Мне жалко было Льва, который плакал как ребенок, уходя по моему капризу в такой далёкий рейс. Было несомненно, что если он не любил меня, когда мы поженились, то любит теперь, как только можно любить на земле. Я сама в эти последние дни любила его без памяти.
Наконец пришло время его отъезда, последние поцелуи, последние обещания и сразу наступила тишина и пустота. Я получала письма, то восторженные, то грустные, и, наконец, ревнивые, на которые я отвечала вызывающей телеграммой: «Не пиши глупости». Дело в том, что письма мои он получил с большим опозданием и представлял себе всякие ужасы. Но я жила очень замкнуто, довольно плохо себя чувствовала и редко выходила. Я сделала только несколько поездок на лыжах, чтобы немного укрепить нервы. Но стояли такие морозы, что трудно было часто выехать.
В это время мне пришла в голову мысль немного поинтересоваться моей соседкой по дому, которую я помнила еще маленькой девочкой с косичкой, которая делала мне книксены при встречах, а я была уже замужней дамой. Это дочь одной из владелиц дома где мы жили, Наташа Далматова[403], [она] была к тому времени второй раз замужем, имела ребёнка от первого брака[404] и работала где-то на фабрике. У нее была очаровательная внешность и голос, как у птички. Незадолго до отъезда я пригласила ее в театр, собрав для этого подходящую компанию. Были Форст, Анатолий, еще один молодой инженер, очень милый, и сестра композитора Поля Марселя — Эстер[405], с которой Ната подружилась тут же в театре. С тех пор она часто забегала ко мне, звонила по всяким пустякам, мы проводили часами в болтовне у меня или у нее.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
