реальный. Мне жалко было Льва, который плакал как ребенок, уходя по моему капризу в такой далёкий рейс. Было несомненно, что если он не любил меня, когда мы поженились, то любит теперь, как только можно любить на земле. Я сама в эти последние дни любила его без памяти.
Наконец пришло время его отъезда, последние поцелуи, последние обещания и сразу наступила тишина и пустота. Я получала письма, то восторженные, то грустные, и, наконец, ревнивые, на которые я отвечала вызывающей телеграммой: «Не пиши глупости». Дело в том, что письма мои он получил с большим опозданием и представлял себе всякие ужасы. Но я жила очень замкнуто, довольно плохо себя чувствовала и редко выходила. Я сделала только несколько поездок на лыжах, чтобы немного укрепить нервы. Но стояли такие морозы, что трудно было часто выехать.
В это время мне пришла в голову мысль немного поинтересоваться моей соседкой по дому, которую я помнила еще маленькой девочкой с косичкой, которая делала мне книксены при встречах, а я была уже замужней дамой. Это дочь одной из владелиц дома где мы жили, Наташа Далматова[403], [она] была к тому времени второй раз замужем, имела ребёнка от первого брака[404] и работала где-то на фабрике. У нее была очаровательная внешность и голос, как у птички. Незадолго до отъезда я пригласила ее в театр, собрав для этого подходящую компанию. Были Форст, Анатолий, еще один молодой инженер, очень милый, и сестра композитора Поля Марселя — Эстер[405], с которой Ната подружилась тут же в театре. С тех пор она часто забегала ко мне, звонила по всяким пустякам, мы проводили часами в болтовне у меня или у нее.
Ее муж[406], талантливый, но чудовищный ленивый художник-архитектор, снимал нас во всех видах довольно удачно[407]. Иногда мы выходили вместе куда-нибудь, например к родителям Николая, у которых устраивали большие вечеринки. Незадолго до отъезда мы были вместе в «Европейской», не собираясь засиживаться. С нами был Толмачев[408], сценарист Союзкино, остроумный юноша, но страшный сплетник.
Было довольно скучно. Играли все те же, 1000 раз слышанные вещи, «Рамону» и др. Все те же надоевшие лица завсегдатаев «Европейской», смешные пары, танцующие с ужимками, словом, пора было уходить. Вдруг Николай обнаружил на той стороне нечто примечательное. «Посмотрите на этого молодого еврея, какие у него замечательные ресницы!» Я возразила: «Не только ресницы». И вечер сразу наполнился большим содержанием.
Наталья Александровна танцевала с «Ресничками», как мы его прозвали, и пыталась говорить с ним по-французски. Оказалось, что он достаточно хорошо знает русский, чтобы рассказать кое-что о себе. Он только что приехал на должность секретаря норвежского консульства[409], и Наталья Александровна была его первой русской знакомой. Потом он пересел недалеко от нас, и я могла лучше видеть его лицо с выражением, которое редко встречается у нас.
Накануне моего отъезда мне устроили проводы. В том же составе мы пошли опять в «Европейскую». Мы опять встретили «Реснички». Он сидел на другой стороне зала, мы все были очень рады его видеть. Я решила, что надо его позвать к нам за стол, и знаками, совершенно не стесняясь окружающих, показала, что мы хотим, чтобы он пересел к нам. Немного погодя он действительно явился, сунул нам по очереди руку и не отказался от мороженого. Потом мы танцевали немного и решили позвать его с собой к Толмачеву сейчас же.
Я взяла на себя рискованную роль пригласить его пойти с нами, не боясь, что он подумает о нас. Он довольно легко согласился, и мы вышли вместе, впятером и пошли на Троицкую[410], где жил Толмачев. У него было довольно пыльная комната с туркестанскими тканями на стенах и диванах, мало света и много блох. Мы решили разыграть «театр для себя», переоделись в цветные халаты, причем мне достался совершенно прозрачный, который я надела на голое тело, окончательно убедив нашего гостя, что он попал черт знает куда. Мы сидели с ногами на диване, пили сладкое вино из плоских чашек, проливая половину, пили на брудершафт все со всеми, пока Николай не начал засыпать.
Наш гость, хватавшийся поочередно то за меня, то за Наталью Александровну, ушел в полном недоумении. Оставшиеся, кроме Николая, который спал как убитый, стали немедленно ссориться. Наталья А., тоже переодевшаяся с некоторым опозданием, хотя это была ее идея, накинулась на меня, что мы испортили всё впечатление, на которое она рассчитывала. Она злилась на своего мужа, который ревновал ее ко всем, но на этот раз, когда должен был бы вмешаться, спал и храпел, как извозчик. Я огрызнулась и легла спать. Я проснулась, когда все уже ушли, Толмачев уже встал, пошла под душ, не спеша, привела себя в порядок, и мы вместе вышли, он спешил на фабрику.
В этот вечер я уехала в Одессу, без особого желания, поручив беречь и не потерять из виду «Реснички», которые были мне почему-то дороги. Я написала из Москвы две открытки, одну Толмачеву с просьбой о том же, другую в «Европейскую», в № I (ход между лифтами), где «Реснички» остановились. В виде воспоминания я увезла с собой наполовину опустошённую коробку конфет с портретом норвежского короля на крышке[411], которую он захватил с собой, выходя с нами из «Европейской».
В Одессе я мужа не застала. Мне было очень трудно устроиться в гостиницу, все было полно, пускали только по командировкам. Но мне посчастливилось встретить капитана, который должен был вести п[аро]х[од], на котором служил мой муж, из Черного моря на Дальний Восток. Мне дали номер в «Бристоле», и я провела несколько дней в ожидании «Шмидта» в обществе капитана Сиднева и его друзей, тоже дальневосточных капитанов, приехавших в Одессу за судами.
Он водил меня гулять, причем учил медленно ходить, что мне никак не удавалось; водил меня обедать и кормил конфетами. Я вышивала у него в комнате, в то время как к нему приходили старые моряки и вели разговоры о своих делах. Он так привязался ко мне, что выражал пожелание, чтобы «Шмидт» совсем не пришёл, а я досадовала, что рано приехала: в Ленинграде остались «Реснички». Наконец, как-то вечером, гуляя с почтенным капитаном по бульвару Ришелье, он указал на судно, ставшее на рейде: «Вот и “Шмидт”, только места нет у стенки, ему придется постоять пару дней».
Я старалась разглядеть что-нибудь в сумерках, там копошились какие-то люди, но с досадой бросила это занятие и ушла спать. Спалось неважно. Утром я растолкала сонного капитана, заставила пойти со мной на площадку, где обычно стояли подзорные трубы. Но день был туманный, труб не было. Неожиданно со «Шмидта» раздался гудок, вызывающий лоцмана. К нему подошел катер ГПУ таможенных, и поднялось на борт несколько человек. Капитан сказал, что дело затяжное, их не скоро поставят к стенке. Но я уговорила его пойти все-таки в Управление узнать, где их поставят. Он сказал, что это бессмысленно, но все-таки пошел.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
