На этот раз мы не плакали, расставаясь, мы должны были встретиться через сорок дней во Владивостоке, и у нас была уверенность в том, что это будет, хотя на моем пути стояло много трудностей. Мне предстояло, на основании договора с Дальневосточной конторой Совфлота[414] получить подъемные и дорожные, сумму довольно большую, без которой я не могла бы двинуться в такой путь с ребёнком и багажом. Я уезжала из Одессы совсем простуженная и в поезде расхворалась еще больше.
Несколько дней в Ленинграде я пролежала с жаром — эти переходы от мороза к жаре и обратно повлияли на меня, очевидно. Потом я начала хлопоты сверху. Сначала ничего не удавалось, т. к. они не обязаны были расплачиваться за Дальневосточную контору. Начался обмен телеграммами, в результате которого я через две недели получила все суммы, на которые претендовала, и даже больше.
Между делом я была на открытии навигации 31 г[ода], бывшей 7-го мая, и надеялась в числе представителей встретить «Реснички». Так и случилось. Я увидела его недалеко от трибуны, но была разочарована — он меня, кажется, не узнал, хотя очень любезно раскланялся. Он уже забыл! А я нет, но мне удалось перекинуться с ним несколькими словами на катере, куда мы вместе попали, для осмотра порта.
Я была единственной женщиной на катере и смущалась. У меня было также приглашение на торжественный обед на борту «Феликса Дзержинского», но я уехала в концерт в филармонию, о чем потом очень сожалела.
Прошло несколько дней, выяснился день моего отъезда, были сделаны все приготовления, но у меня прошло всякое желание уезжать. Я думала, как мне увидеть еще это милое лицо, ставшее для меня значительным. Однажды я решилась найти его, хотя бы по телефону. На другой день должен был быть концерт моей матери в Доме искусств[415], и я под этим предлогом хотела его повидать.
Я нашла все телефоны, звонила всюду, но нигде его не оказалось. Я уже собралась ложиться спать, как вдруг с черного хода позвонили, и моя мать говорила с кем-то неприятным резким тоном. Я вскочила. Мне послышался знакомый акцент. Я побежала узнать, в чем дело — оказалось, что это Христиан, желает меня навестить в двенадцатом часу ночи. Я понимаю, почему моя мать была так возмущена: позже восьми вечера неудобно ходить в гости, по ее представлениям. В такой час можно прийти только в бардак. Я накинула пальто и вышла проводить Христиана, чтобы не обидеть отказом в приёме. Он только что был у Нат. Ал., и это она дала ему эту блестящую идею — пойти ко мне так поздно.
Мы шли вокруг Таврического сада, он был немного пьян и возбужден, вероятно, отказами Нат. Ал., и хотел, чтобы я поехала к нему сейчас же. Мне было очень грустно, потому что я его не интересовала сама по себе. Мне была совершенно ясна картина его мыслей и представлений. В них не было ничего для меня лестного. Но я сказала ему, что завтра, если он хочет, мы можем провести вечер вместе, начав с концерта моей матери. Он уехал в трамвае, а я тихонько побрела домой, еще чувствуя на губах его нетерпеливые поцелуи, относившиеся не ко мне, а так, вообще, на сегодня — к любой проститутке с улицы. Я почти не спала, волновалась и горевала, но не могла с собой справиться.
Вечером мы встретились на углу Невского и пошли на концерт, хотя моя мать категорически отказалась дать для него билет. Я достала билет сама, и мы слушали испанскую музыку, которую я очень любила[416]. Потом мы вышли и не знали, что делать. Мы прошлись пешком до его квартиры на Английской набережной[417] и вошли. Довольно вяло, видимо, удовлетворившись накануне, он взял меня при свете свеч. Но все-таки, несмотря на его явную неохоту быть более нежным или дать себе труд создать мне хоть иллюзию увлечения, я испытала настоящее блаженство, целуя при свете свеч его худощавые плечи и милые глаза, уже принесшие мне столько огорчений. Я, сжавшись на диване, слышала, как он шуршал презервативом, как он поставил греться воду, для того, чтобы «после» вымыться. Все это было оскорбительным, никогда не испытанным, но я нашла в себе достаточно любви, чтобы вынести. Потом я лежала рядом с ним, притаившись, чтобы не разбудить его, и не спала всю ночь. Я была в ужасе от всего, что со мной произошло, но я уже любила этого сухого, методического человека, бессознательно оскорблявшего меня всем своим поведением.
Мой отъезд должен был состояться 17-го мая, билеты уже были, запасы на дорогу и первое время нам покупались ежедневно. Вечером 16-го я снова встретилась с Христианом, мне было необходимо сказать ему о себе и о моем чувстве к нему; я готова была остаться, не уехать, хотя обещание связывало меня — что я привезла бы с собой моему мужу? Но если даже я уеду, мне необходимо освободиться от этой тяжести, давившей меня невыносимо.
Мы встретились опять на углу Литейного и Невского, и пошли к Лёле Масловской[418], которую я предупредила по телефону Ее муж[419] был дома и сидел молча в кресле, очень редко вставляя слово, мы болтали, Лёле, видимо, понравился Христиан, и они нашли много общих тем. Потом мы втроем пошли гулять на набережную, и зашли к нему ненадолго. Говорили о литературе и об искусстве, об архитектуре и истории. Все эти темы были близки нам всем, мы были почти достойными друг друга собеседниками. Мы проводили Лелю до дома, зайдя предварительно в какой-то ресторанчик, чтобы купить на ужин ее мужу какой-то рыбы (магазины были уже закрыты).
Потом мы оказались вдвоем с Христианом, и я сообщила ему, что влюблена в него, как девчонка. В первый раз в жизни он слышал подобное признание и не знал, как на него реагировать. Он никак не мог принять этого всерьез, но все же хотел выслушать все, что я могу ему сказать. По дороге к нему на извозчике я в нескольких словах рассказала ему свою биографию, потом, когда мы сидели у него, я со слезами и большим волненьем объяснила ему, когда и почему я так быстро и так сильно увлеклась им. Он был очень серьёзен и внимателен.
Я почувствовала большое облегчение оттого, что могла высказаться, я ничего не ждала, я ничего не хотела, только побыть с ним несколько часов и проститься, быть может, навсегда. Я так остро переживала этот момент, так благодарна была ему за эти проблески человеческого отношения, которых никак не ожидала. Я вложила всю горячность своего увлечения в ласки, которыми осыпала его, и он сам был теперь ближе, нежнее и человечнее. Это было потрясающее счастье, после которого можно было умереть без сожаления или пережить долгую и скучную жизнь, согреваясь одним воспоминанием о нем. Я спала урывками, просыпаясь с блаженной улыбкой; видела его во сне, как будто мы не расставались.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
