В супермаркете акриловые краски остаются в моих мечтах: Маша вцепляется в набор для разукрашивания имбирных пряников. Приходится купить и вечером, пока курица томится в духовке, источая аппетитные запахи, помогать дочери расписывать большого новогоднего зайца.
— Кому подаришь такой красивый пряник?
— Юлии Михайловне!
— Это твоя воспитательница?
— Да! Она холошая. И доблая.
— Машка, ты упражнения логопеда делаешь? Р-р-рычишь?
— Делаю. А когда папа придет?
— Скоро. — Я стараюсь не говорить это с сожалением.
— А мы будем ночевать здесь?
— Нет, малыш, вы поедете домой. Тебе с утра в садик, папе на работу. Я тоже буду работать. Поедете домой.
Наконец раздается звонок домофона, и я иду открывать, чувствуя легкое сожаление. Вечер с имбирным пряником подходит к концу, а курица еще даже не готова. Хотя Маша поужинала в садике и вполне удовлетворилась творогом с ананасами. А вот я ужасно голодна, до безумия. Правда, остается вопрос, зачем я запекаю целую курицу, но я стараюсь о нем не думать. Ведь если не думать, то, вроде как, проблемы и нет. Завтра съем, Верку приглашу, может, Олег заскочит… вариантов-то море, правда?
— Привет, — говорит бывший, когда я впускаю его в квартиру.
— Привет.
— Что делаете?
— Рисуем на прянике. Она заканчивает. Хочешь кофе? Или можете подождать ужина. Маша перекусила творогом, но часа два назад. Проголодалась, наверное.
— Держи, — Володя вручает мне бутылку какого-то белого вина, — Рислинг. На замену твоей гадости, по ошибке именуемой коньяком.
— Я…
Я в ступоре. Держу в руках прохладную, запотевшую бутылку, вспоминаю вкус хорошего белого вина, фруктово-сливочный аромат, приятное послевкусие и…
— Судя по запаху, я угадал.
— Вов… погоди. Так нельзя. Я… очень волнуюсь за Настьку. Я поддержу ее, что бы ни случилось, как и тебя в этой ситуации, но давай не будем усложнять то, что есть. Я буду цепляться за любую возможность увидеть Машу, провести с ней время, но не играй со мной в семью. Мы не семья. Мы развелись. У нас общая дочь, совсем не общаться не получится, но мы больше не вместе, мы не можем пить вино за ужином и обсуждать, как прошел день. Я все еще та женщина, жизнь с которой ты не смог выносить. Я все еще та, что сказала те слова. От того, что я перекрасила волосы и съехала в хрущевку я не изменилась, поэтому давай ты выпьешь Рислинг с какой-нибудь хорошей девушкой, которая сделает тебя счастливым. А я так не могу.
Всего минута на слова, а какой тяжелой кажется, потому что часть меня все еще хочет открыть проклятое вино, сделать глоток и закрыть глаза, продлив иллюзию прошлой нормальной жизни. Вот я собираюсь за Машей в сад, вот мы гуляем после, вот вместе вечером рисуем, вот возвращается Володя, и мы пьем вино, смотрим фильм, а потом до поздней ночи его обсуждаем.
Так больше не будет.
— Да, ты права. Вино возьми. Не пей тот коньяк, правда.
— Спасибо. Так ты хочешь кофе? Поужинать?
— Я ужинал с отцом в больнице. От кофе не откажусь.
— Хорошо. Проходи на кухню, Машка там рисует.
Когда закрываю дверь, замечаю, что руки дрожат.
На кухне мы сидим втроем, и крохотная комнатушка резко становится тесной. Маша неторопливо, в свойственной ей манере, ковыряется в тарелке с курицей, мы пьем кофе и молчим, стараясь друг на друга не смотреть. Я не хочу, чтобы дочь уезжала, но в то же время хочу, чтобы неловкая пауза как можно скорее закончилась.
— Как Настя? — спрашиваю.
— Получше, но еще в реанимации. Они наблюдают ее состояние, приглашают на консультации врачей.
— Да, О… — Я осекаюсь и прикусываю язык, чудом вовремя сообразив, что про Олега говорить не стоит. — Она поправится? Что со зрением?
— С ним будут разбираться в последнюю очередь, это уже реабилитация. Еще не изучал, что там с перспективами, все выглядит не очень. Пока что лечим угрожающие жизни последствия.
— Ты с ней не говорил?
— Нет, на пару минут запустили повидаться.
— Ты не наседай на нее сразу… уже ничего не исправить. Характер у Настьки… прямо как у тебя.
Жалеет ли он хоть об одном принятом решении? Что женился на мне, что появилась Машка или что упустил Дашу? Думал ли хоть раз, что если бы «вот это было иначе», то жизнь стала бы лучше, легче, счастливее?
Как я могла не заметить то, что с ним происходило? Разве это возможно, не видеть, что любимому мужчине больно? Почему ни разу не спросила, что с ним, что его мучает? Он любил другую женщину, а потом потерял ее. Больно, жестоко, несправедливо. И я не видела, ни разу не посмотрела в его глаза, а в них и сейчас читаются отголоски утраты. Это любовь? Теперь я уже не уверена.
— Я ласкласила! — провозглашает дочь.
— Маша, р-р-р! — хором говорим мы с бывшим.
Она вдруг с силой швыряет фломастер в сторону и кричит:
— Да вы достали!!!
А затем выскакивает из-за стола и несется в комнату, пока мы, открыв рты, смотрим друг на друга.
— Мария, ты как с родителями разговариваешь! — кричит Вова.
— Погоди! Не ори. Слушай, ну может, мы лишку давим, а? Я не помню, во сколько начала выговаривать.
— У меня точно такой проблемы не было.
— Да я не сомневаюсь, что ты с яслей материться научился, но речь-то о Маше. Давай попробуем не мучить ее этой «эр», пусть пока говорит, как может.
— А если так и останется? Хрен бы с ней, если б картавила, она принципиально ее не говорит, потому что не хочет. Влом напрягаться.
— Ну, вот мы ее и достали. Теперь кризис трехлетки плавно перетекает в подростковый бунт. Готов к тому, что она начнет слушать странную музыку и красить волосы в зеленый цвет?
— Пошли, — хмыкает Никольский. — Пока она через окно не сбежала к парню из подготовительной школьной группы.
Войдя в комнату, мы понимаем, что Машки нет. Сначала меня пробирает дрожь, иррациональная паника матери, потерявшей из виду ребенка. Потом я понимаю, что из квартиры Машке деваться некуда и размышляю, где дочь может быть.
— Маш! Машунь, ну выходи. Ну, прости нас. Мы с папой просто хотим, чтобы ты буковки выговаривала. Мы больше не будем, я тебе обещаю. Подождем немножко, а потом, если что, снова будем ходить к логопеду, перед школой. Ну, ты где?
Я слышу жалобный «шмыг» и в первые секунды не верю собственным ушам. Он доносится из-под дивана? Ложусь на пол и в полутьме вижу Машкины очертания. Бедный мой ребенок! За неимением места забилась под кровать, как котенок.
— Машенька, ты что? Вылезай.
— Маш, — Володя присоединяется ко мне на полу, — там же пыльно.
— Я вообще-то умею мыть пол и у меня под диваном не пыльно, — шепчу ему сквозь зубы. — Машенька, детка, иди к маме. Я тебя пожалею. Иди ко мне.
— Не пойду! — сквозь слезы и сопли отвечает дочь. — Не хочу к вам! Вы ссоритесь!
Ну вот. Рано или поздно это должно было случиться.
— Машка… девочка ты наша, ну выходи, что-то скажу.
— Нет!
— Манька… а что-то дам. Иди ко мне.
— Нет!
— Ну, ладно. — Тон Володи мне не нравится но, прежде чем я успеваю удержать его от глупостей, Никольский поднимается на ноги. — Я подниму диван, а ты ее вытащишь.
— Вова! А если не удержишь?
Мы дружно смотрим на его руки. И, хоть физическая форма у бывшего на высоте, я качаю головой.
— Нет. А если от него что-нибудь отвалится? Нет уж.
— И что будем делать?
Я снова наклоняюсь к дивану.
— Машунь… вылезай. А то мама расстроится, плакать будет. Скоро спать, а как я спать буду без тебя? И динозаврик без тебя скучает. Спрашивает: «как же я буду без Маши, ночью ведь холодно!».
— Ты будешь спать со мной? — спрашивает дочь.
— Конечно, малыш. Сейчас переоденемся в пижамку и будем спать.
— А папа?
— И папа будет спать. И динозаврик будет спать. И мы с тобой будем спать. А соседи уже спят. Давай, иди ко мне.
Я боюсь, что Машка застрянет и все-таки придется поднимать диван, но, к счастью, дочь благополучно вылезает, жмурится от яркого света и оказывается у меня на руках. Мы сидим на злосчастном диване, все втроем, Машка жмется ко мне и сопит, а Вова задумчиво на нее смотрит. Привыкает к новой черте характера в ребенке?
