— Ты могла позвонить, я бы разобрался.
— Ты же со мной попрощался. Кстати так и не сказал, почему вдруг. Что заставило тебя передумать?
— Не скажу, Вишня. Эту тайну я унесу с собой в могилу.
А вот теперь любопытство играет с новой силой. Я бы пристала с расспросами, но по лицу вижу, что бесполезно. Хрупкий мир разрушать не хочется, что бы ни заставило Никольского передумать — это определенно благо для меня.
— Попробуй разбитое зеркало, — вдруг говорит он.
— Что?
— Закрой картинку разбитым окном или зеркалом. Будет красиво, эффект мозаики.
— А… о… спасибо. Я попробую.
Хорошо, придется признать: во вкусе ему не откажешь. Дорогие машины, костюмы, часы, интерьеры, курорты. Никольский выбирал не только дорогое, но и отвечающее его чувству прекрасного. Он ненавидел стиль «дорохо-бохато» с начищенными до зеркального блеска мраморными полами, люстрами из чешского хрусталя и позолоченными «рококо-мотивами». Обожал хай-тек, классику, лофт. И, надо признать, идеально угадал с зеркалом для сборника мистических рассказов.
Меня так увлекает работа, что я не замечаю, как бывший засыпает поверхностным тревожным сном. Телефон лежит рядом с ним — на случай новостей о Насте, а под боком сопят Машка и динозаврик. Удивительно умилительная картина. Когда он спит, расслаблен и не прожигает меня своим взглядом, он красивый. Они с Машкой — копии друг друга, только дочь по-девичьи утонченная, а его черты лица грубые, четко очерченные.
Я беру из шкафа второе одеяло и на всякий случай накидываю на них обоих. Машка не привыкла спать в квартире, она ненавидит холод и в ее комнате часто работает камин.
Не удержавшись, я пальцем осторожно касаюсь черной линии на плече Владимира. Как будто татуировка будет ощущаться… нет, это обычная кожа. Теплая, почти горячая, кожа со знакомым запахом вишни — Верка подарила мне на прошлый Новый Год целый мешок всяких средств из ягодной коллекции.
Потом я возвращаюсь к компьютеру. Сижу до тех пор, пока глаза не начинает жечь. Обложка почти готова, и я кладу голову на руки. Всего лишь на минутку, чтобы прикрыть глаза и дать им отдохнуть. Минута превращается в бесконечность, а неудобный твердый стол кажется мягкой подушкой, которую я обнимаю, с наслаждением прогибаясь в пояснице.
Запоздало приходит мысль, что мне действительно как-то слишком мягко, но обдумать я ее не успеваю. Спать хочется невероятно.
Глава тринадцатая
Владимир
Я не знаю, зачем у нее остался. Просто согласился с идиотскими аргументами о том, что ночью ехать опасно, что в таком состоянии за руль нельзя. Согласился, потому что захотелось, потому что Машка уснула, потому что вдруг стало интересно, как живет теперь бывшая и еще потому что дома я бы свихнулся, пытаясь понять, что стало с сестрой, что я упустил в ее жизни.
Моя Настька сейчас одна, в темноте, в операционной, борется за жизнь, а я лежу в крошечной хрущевке на старом, едва живом, диване и смотрю, как бывшая спит, положив руки на стол. А рядом сопит дочь, жмется ко мне под одеялом и обнимает любимого динозавра.
Произошедшее с Настасьей выбило из колеи. Я не могу не думать о Машке, о том, как она повзрослеет, как появятся тайны от меня, переживания. Если и дочь вот так, не найдя поддержки, возьмет в машину и окажется на волоске от смерти?
Мы все привыкли, что Настя — единственный человек в семье, который знает, чего хочет от жизни. Отец мучается со своей училкой, Даня вообще неясно, чем занят и чего хочет от жизни, а у меня — одни осколки вместо жизни, которая должна быть. И только Настька, красивая, талантливая, яркая Настька казалась нам всем якорем, держащим Никольских вместе. Наверное, мы слишком увлеклись своими страданиями и пороками, не заметив, как Настька нуждалась в помощи. И что с того, что мы сейчас даем ей самую лучшую… но уже медицинскую?
Я не хочу думать, что сестра умрет, заставляю себя загнать мысли так глубоко, как могу. Но где-то внутри свербит мерзкая мысль, что это случится, что мироздание не просто так отбирает у меня любимых людей. Любимых детей… может, я этого и заслуживаю.
Но спать сидя — все равно перебор.
Поднимаюсь, подхожу к бывшей и осторожно касаюсь плеча. Никакой реакции, только прерывистый вздох — и продолжается сладкий сон. На экране наполовину сделанная работа, естественно, не сохраненная. Случись какой перебой с электричеством — несколько часов вылетят в трубу.
Она еще совсем неопытная. Хоть и живет одна уже много недель, еще не знает, какие подставы делает техника на работе и как опасно не сохранять промежуточные результаты. Однажды этот урок она получит… но хрен с ним, не сегодня. Сохраняю файл на рабочий стол.
Ксюха легкая, почти как Машка. Интересно, она ест хоть что-то? Хотя ведь научилась готовить. Первое, что удивило, когда я вошел — аппетитные запахи, разносящиеся по квартире. А потом вкус жареной картошки, который я уже успел забыть. Которую ел всего пару раз, оставаясь у Даши. Только она ее вечно сжигала, эту картошку, до едва пережевывающихся ломтей. А сегодня, после того, как за весь день я выпил всего пару чашек кофе в больничном автомате, показалось, что это самое вкусное блюдо, которое я ел.
Кладу Ксюшу рядом с Машкой, в серединку. Она почти не занимает места, хотя, конечно, втроем тесновато. Но если повернуть бывшую так, чтобы она обнимала меня, как ту дурацкую длинную подушку для беременных, то места вполне хватает. И плевать, что такая близость рождает совсем не невинные желания.
Я ловлю себя на мысли, что соскучился по вишневому запаху, ярким волосам и полным сочным губкам, к которым так и тянет прикоснуться.
— Знала бы ты, на что я тебя променял, Вишенка… — негромко хмыкаю, вспоминая то утро, когда решил отпустить ее.
Отец предложил хорошую сделку. Он убирает с моего пути Царева, а я разрываю отношения с бывшей женой раз и навсегда, оставляя ей пару дней в неделю для Маши.
— Ну, все, Вовка, хватит. Девка за отца не отвечает, а за слова ты ее достаточно наказал. Отпусти девчонку. Она Машкина мать. Машка ее любит. Ты мне скажи, ты хоть на минуту верил в то, что говорил? Что Ксения такая ужасная и страшная мать, недостойная встреч с дочерью? Сам ведь знаешь, что нет. Ребенка не мучай, себя не мучай. Отпусти ее. Она уже в кардиологии лежала. А если что случится? Ты себе простишь? Кто Машке объяснит, почему мамы нет?
И я отпустил. Стиснув зубы, зарывшись в работу, оставив на сон по пять часов в сутки, заставил себя забыть об ее существовании, забыть вкус губ, забыть вишневый запах, огромные глаза, забыть, как входил в нее, как она стонала подо мной, как царапалась и кусалась, кончая в моих руках. Обо всем забыть, оставить только номер в «вайбере» и…
И воспоминания о прощании. Заткнул мерзенький голосок внутри, твердящий, что ТАК не прощаются, что надолго меня не хватит. Хотя, на самом деле, я надеялся, она придет сама. Найдет какой-нибудь повод или не справится с самостоятельной жизнью. Придет за помощью, попросит денег… как будто непонятно, что она скорее будет питаться водой из-под крана, чем пойдет просить у меня.
Я запретил себе думать о ней, интересоваться ей. Даже не знал, что в тот же день ее уволили из ресторана, а сейчас лежу, и меня это бесит. Она работала до сбитых ног, а ее уволили за разговор с мужем? В задницу этот ресторан, через пару недель от него не останется даже вывески.
Бывшая принимает меня за подушку. Или просто пригревается и засыпает крепче. Вжимается носом в плечо, закидывает ногу, рукой в поисках конца «подушки» проводит по животу — и все сводит от желания. Оно все еще сексуальное, конечно, я ее хочу в этой идиотской пижаме, в крошечной убогой квартирке, но еще я хочу, чтобы они с Машкой были как можно ближе, чтобы я слышал их дыхания, видел подрагивающие ресницы.
Они похожи. Очень похожи, Машка — маленькая копия матери. Те же пушистые ресницы, полные губы, еще детские, не сформировавшиеся, но стоит дочери повзрослеть — и ее привлекательность станет моей головной болью.
