— Маша, ну аккуратнее! — ругаюсь я. — Ты зачем папу испачкала?
— Я случайно…
— Я тебе где сказала кушать? В комнате, за столом. Иди, допивай молоко и досматривай свой мультик. Давай-давай, не спорь с матерью.
Надувшийся ребенок уходит обратно к Даше-следопыту, а я иду в кухню, за влажными салфетками. Краем глаза вижу, как Владимир проходит следом и садится за стол, который в сравнении с ним кажется крошечным. Да и вообще кухонка словно уменьшается в размерах.
— Как Настя? Что за операция?
— Плохо. Осколки, ожоги, хотят спасти зрение… попробовать.
— Как это получилось?
— Не знаю. Взяла машину, пока отца не было, не справилась с управлением, гнала, как сумасшедшая, да еще и бухая. Понятия не имею. Папа говорит, все было нормально, но его «нормально» хрен знает.
— Я… я не знаю, что сказать. Настька сильная, она выкарабкается.
Но мы оба думаем об одном и том же. Зрение. Это конец прежней жизни, конец пьедесталам, карьере, конькам. Даже если его спасут — каковы шансы, что Настасье разрешат вернуться на лед? Сколько сезонов она пропустит и будет ли у нее шанс обойти тех, кто тренировался на всю катушку, пока она восстанавливалась?
Такие мысли в то время, как девчонка борется за жизнь, кажутся кощунственными, но я знаю, что как бы ни было тяжело сейчас, потом будет еще тяжелее.
Что с ней случилось? Что толкнуло привыкшую подчиняться малейшему приказу тренера девчонку на такой поступок?
Я накладываю в тарелку картошку, выкладываю в миску овощи и зачем-то ставлю перед Никольским. Хотя сама я вряд ли смогу проглотить хоть кусок, меня уже от съеденного слегка подташнивает, а руки едва заметно трясутся. Подумав, я достаю из шкафа бутылку едва початого коньяка, однажды принесенного Веркой.
— Будешь?
— Я за рулем.
Закусываю губу и пытаюсь заставить себя промолчать, но борьба с собой оказывается недолгой.
— Куда ты в таком состоянии за рулем и с Машкой? Останьтесь. Утром поедете.
Можно вызвать такси или позвонить водителю, но я изведусь, если останусь в одиночестве без новостей. Это несправедливо, Настя не должна лишаться всего в один миг из-за единственной совершенной глупости.
А еще Володя не должен лишиться по-настоящему близкого человека. Может, он этого и заслуживает, но Настя и Маша — то, что держит его на плаву. Нельзя отобрать половину мира. Нельзя убить остаток хорошего в человеке. Какой идиот придумал, что трудности закаляют? Толку в этой закалке, если она превращает живого человека в ледяное холодное изваяние без души?
Сюрреалистичная картина. Машка в комнате, пьет молоко и радостно хохочет вместе с какими-то мультяшками. Я сжимаю рюмку, кручу ее в пальцах, грозя разлить коньяк по темно-серой салфетке. Вова неторопливо жует картошку, а взгляд устремлен куда-то в себя.
Было бы смешно, если бы не так страшно.
— Когда станет что-то ясно? — спрашиваю я.
— Часа через три.
— Надо было оставить Машу у меня.
— Надо было, — к моему удивлению соглашается Никольский. — Но там отец.
Да… свекр и Володя на нервах в замкнутом пространстве в условиях напряженного ожидания — это предпосылки к взрыву.
— Ладно, ждите здесь. Если ты сорвешься среди ночи…
Я умолкаю, внезапная мысль о том, что Настя умрет и Никольскому придется ехать в больницу, пугает. Няню уже не вызвать, прислуга разъехалась по домам. Пожалуй, я ищу причины для того, чтобы оставить их здесь, но какая разница? Настя — не чужой мне человек, я всем сердцем люблю эту талантливую и целеустремленную девочку. И меня, как и Владимира, мучает вопрос: что же такое у нее случилось?
— Ты разговаривал с Крестовским? Что могло случиться, что она напилась и взяла машину?
— Разговаривал. Он снял ее с этапа.
— Что? Почему?!
— Не знаю. Сказал, решение штаба такое, вместо Настьки должна была поехать восстановившаяся после травмы Гаврилова.
— Но так нельзя! Это глупо… Гаврилова пропустила первый этап, у нее никаких шансов на финал, у Насти были все, даже со вторым или третьим местом были!
— Ксюх, я понятия не имею, что они там нарешали. Разберусь, когда Настя очухается. Но бухать и прыгать в тачку из-за просранного этапа глупо. Мы с ней это обсуждали, есть еще чемпионат России, мира. Дурь какая-то. В душе не ебу, что ей в голову ударило. Влюбилась, может. Да и похрен сейчас.
— Да, ты прав. Я пойду, уложу Машу и постелю тебе.
В комнате всего один диван-книжка, раскладывающийся в неудобную, но достаточно большую для двоих кровать. Я вряд ли сегодня усну, буду по кругу гонять мысли о Настьке, забивая их работой. Ночь — отличное время, чтобы заняться творчеством, правда сложно выдавать креативные идеи в таком состоянии. Возня с дочерью немного успокаивает, но очень сложно, представляя Настьку в больнице, не переносить эти мысли на Машку.
— Сегодня будешь ночевать у мамы, да?
— А папа?
— И папа будет здесь, рядом с тобой ляжет.
— А ты?
— А я пока буду работать. Мне нужно закончить дизайн к завтрашнему дню.
— А что такое дизайн?
— Картинка красивая.
— Здолово!
— Да. Здорово. Солнышко, а может, уберем динозаврика на ночь? Папе будет неудобно.
— Нет! — Машка надувает щеки и прижимает игрушку к себе.
— Ну, ладно. Будете спать еще и с динозавриком. Все, закрывай глазки.
В комнате темно, только экран компьютера слабо освещает противоположную стену. Машка сворачивается клубочком в обнимку с игрушкой, только зеленый хвост торчит из-под ее щеки. Я кладу ее к стене, как можно дальше от края дивана и поднимаюсь, чтобы вернуться на кухню. В коридоре сталкиваюсь с Никольским, и в воздухе повисает неловкая напряженная пауза.
— Ну и нахрена? — спрашивает он.
— Говори тише, Маша уснула.
— Ну и нахрена? — повторяет он, но уже шепотом.
— Настя мне не чужая. Маша тоже. Они обе тебя любят. Нельзя садиться за руль в таком состоянии, если ты поел — иди и спи, утром вызовешь водителя, и он вас отвезет. Если хочешь снова поругаться, то пошли во двор, а не то соседи полицию вызовут.
— Хочу в душ. Есть полотенце?
Отдаю ему чистое полотенце и, пользуясь передышкой, сажусь за комп. Стараюсь щелкать клавишами как можно тише, чтобы не разбудить дочь. Удивительно, как я отвыкла ночевать с Машкой в одной комнате.
Дизайн идет со скрипом, в голову ничего не лезет. Я смотрю на десятки, а может, и сотни обложек, пытаюсь ухватить тренд, идею, разобрать на составляющие интересные решения топовых оформителей, как учили на курсах. А в голове только Настя, Настя, мысли о ней, о карьере, об операции, о том, как ей помочь. Как помочь Володе, как поддержать Бориса Васильевича.
Никольский выходит из душа в джинсах, но без рубашки, чем невольно привлекает мое внимание. Я снова украдкой, в отражении небольшого зеркальца на столе, рассматриваю татуировки. Замысловатые геометрические узоры, складывающиеся в единый символ неизвестного значения. Как же хочется спросить, что они значат!
Но я усилием воли отвожу взгляд и возвращаюсь к работе.
Бывший не собирается спать, и я его понимаю. Он лежит на своей половине дивана, заложив руку за голову, листает новостную ленту, пока телефон заряжается. И периодически бросает на меня любопытные взгляды.
— Что ты делаешь?
— Работаю.
Мы говорим шепотом, чтобы Машка не проснулась, ибо оба знаем, что в этом случае уложить ребенка обратно будет не так-то просто. Никому не улыбается половину ночи прыгать вокруг нее с книжками и игрушками.
— Что за работа?
— Ты действительно не знаешь? Я думала, ты следил за каждым моим шагом.
— Нет. Не следил. Знаю только, что ты ушла из ресторана. Кстати, почему?
— Издеваешься? — фыркаю я. — Меня уволили!
— За что?
— А то ты не знаешь. Сказали, чтобы искала эротических приключений в другом месте. Управляющая знала о нас в кабинке.
— Серьезно? Как она узнала?!
— О, да, это же было так незаметно!
