— Нет, — она покачала головой, — консерву оставь. Она тебе ещё пригодится. Мы просто попьём чай.
Я пожал плечами.
— Чай так чай. Главное, чтобы компаньон был приятный.
— Это как получится, — Найдин озабоченно посмотрела на свой фартук. — Но сначала мне нужно постираться.
— Ты же помнишь, что без моей помощи ты не справишься, — засмеялся я, припоминая тот случай, когда очутился в душе вместе с моющейся соседкой.
Однако девушка не улыбнулась. Наверно, Найдин поняла мою шутку по-своему. Она как-то испытывающе посмотрела мне в глаза (возможно, она заметила, как я старательно отводил взгляд от её руки на перевязи).
— Хорошо, только разреши мне переодеться, — не ожидая моего ответа, девушка скрылась в своей комнате.
Уже через пять минут я под руководством соседки тёр об стиральную доску её фартук и рабочее платье в жестяном тазу, используя в качестве мыла смесь песка и соды.
— Тебе тяжело. Позволь, мне самой, — иногда повторяла она, глядя на меня. Я не обращал внимания, продолжая полоскать ткань в мутной воде.
Иногда я оборачивался к девушке, мой взгляд пробегал по ней, но всякий раз невольно останавливался на её перевязи: «Тяжело ей приходится, наверно, с одной рукой», — однако говорить на эту тему сейчас не хотелось, хотя и знал, что разговор об этом состоится. Но человеку свойственно надеяться на лучшее, поэтому часто оттягиваешь моменты объяснений, боясь утратить последнюю надежду. Так иногда хочется, чтобы всю жизнь надежда ограждала тебя от ударов судьбы. Но… надежда тебя не оградит, а лишь оттянет неизбежное. Горько усмехнулся: «Есть надежда, что умрёшь раньше, чем рухнет твоя надежда», — с этой мыслью попытался отогнать невесёлые рассуждения. Прополоскав и выжав, отдал ей платье и фартук. Девушка побежала на балкон. Последовав за ней, вошёл в её комнату. Здесь всё осталось по-прежнему: чисто, скромно, аккуратно, знакомые салфетки от мадам Марго.
На керосиновой горелке уже закипала вода, я снял кастрюльку и выключил огонь — керосин становился на блокадном острове слишком дорогим удовольствием. Найдин бросила в чашки по щепотке чая, залила кипятком, выложила на стол свёрток. В нём оказался небольшой кусок хлеба: серая ноздреватая четвертушка от круглой булки.
— Это твой паёк? — спросил я, усаживаясь на скрипучий стул, прижимая к себе чашку с кипятком.
— Не волнуйся, уже поела — она пожала худенькими плечами.
Несмотря на несколько месяцев пребывания в подземном госпитале, я не оторвался от действительности, уже царившей на острове. Блокадный осколок суши жил теперь по законам строгой экономии: двести грамм хлеба в сутки, бесплатная раздача бобовой похлёбки, пол-литра керосина (скоро и его не будет — для самолётов не хватало топлива). Раненые в госпиталях находились в привилегированном положении — иногда получали по кусочку козьего сыра. Солдаты и матросы получали пайки: старые консервы, оставшиеся на складах ещё после Великой войны. Но что будет дальше? Без конвоев Мальта будет обречена на капитуляцию…
Я смотрел на Найдин и верил, что остров выстоит.
— Жарко, — девушка сняла с себя перевязь.
К моему удивлению рука не упала безвольно вниз — она так и осталась поджатой к груди.
— Как с ней? — я дёрнул головой, глядя на покалеченную руку.
Девушка опустила глаза вниз, посмотрев на застывшую конечность.
— Мне повезло, что я левша. Могу писать, — она подняла на меня глаза и улыбнулась. Улыбка получилась вымученная: она как будто извинялась за произошедшее.
— Что говорят врачи? — я смотрел в кружку, делая вид, что пью — на самом деле, мои губы только касались поверхности горячей жидкости. Мне не хотелось видеть её глаз.
— Руку спасли, но двигаться она уже не будет, — как-то буднично ответила она.
Я не знал, что сказать. Говорят, что в таких случаях с моих губ должны сорваться слова сочувствия (мне казалось это фальшивым жестом вежливости, ведь для неё произошла трагедия), или произносят слова поддержки, вселяющие веру в будущее. И это казалось мне фальшью — я и сам не верил в будущее. Может быть, лучше прослыть равнодушным булыжником, чем болтливым лжецом? Возможно, кто-то прикоснётся к этому булыжнику и почувствует накопленное в нём тепло…
Я так и не сделал глоток. Поставив кружку на стол, встал и подошёл к окну балкона. «Дом напротив пока стоит. Пока… — невольно поймал я себя на мысли. — Будущее?» Она молчала. Я обернулся: девушка смотрела в стену. Вернулся на место, взял кружку, чтобы занять чем-то руки. На этот раз всё-таки глоток сделал.
— Что ты сейчас делаешь? — я нарушил тишину.
Он отвела взгляд от стены: сверкнули угольки глаз, опять извиняющаяся улыбка.
— Ты санитарка? — вспомнил красный крестик на её чепчике.
— Не совсем, — она сделала глоток чая.
Я ждал: «Зачем что-то говорить? Найдин всё равно всё расскажет».
И, действительно, вскоре услышал нехитрый рассказ моей соседки: ей восстановили руку, но двигательную функцию — нет; её знакомый Филиппе — тот самый хозяин кафе, куда она меня водила в Старом городе, — стал вести кухню для одного из городских госпиталей. Там девушка и нашла работу как помощница, а заодно иногда заполняла регистрационные журналы в госпитале (ведь она могла писать) — рабочие руки были не лишними.
— Вот такая незамысловатая история, — закончив свой рассказ, она сделала пару глотков чая.
Я молчал. Она посматривала на меня поверх края своей чашки. Мне стало неловко («Не знаю почему»), мы оба почувствовали желание сменить тему.
— Знаешь, в госпитале со мной произошёл странный случай, — Найдин не отрывала от меня глаз.
— И какой же? — я попытался изобразить заинтересованное лицо.
— Хм-м… Я ещё очень плохо себя чувствовала — это было после операции, — начала она, я понимающе закивал. — Ко мне кто-то приходил. Это был мужчина, но не помню его. Он долго-долго сидел со мной, помню, что держал меня за руку. О чём мы говорили, не помню. Помню ещё матросскую форму, лица почти не видела. Он был, наверное, высокого роста…
«Хорошо, что не добавила: как ты», — тут же промелькнула у меня мысль.
— … Поэтому его голова была в темноте, потом бомбёжка, потом он ушёл и больше не возвращался, — она смотрела на меня, нахмурив лоб.
