к потолку ламп.
Но доктор Рэтклиф был всё-таки прав: я начал выздоравливать. Боли постепенно стали проходить, я мог потихоньку вставать. Речь восстановилась, но говорить мне не хотелось. Однако и мои посетители исчезли: я больше не видел ни Найдин, ни Канинхена. Я посчитал это добрым знаком: «Значит, голова тоже начала приходить в норму». Но иногда меня охватывали старые воспоминания, и я не мог понять, где плоды моего подсознания, а где реальность.
Всё чаще и чаще мои прогулки проходили в сумерках — бесконечные налёты фашистов не позволяли дышать воздухом днём. На скальной тропе, недалеко от форта Тенье, и проходили мои вылазки или, точнее говоря, посиделки на каменных плитах прибрежного обрыва, чередующиеся с медленным ковылянием между этими природными скамейками.
Однажды я увидел мужчину на таком месте. Присмотревшись к размытому в сумерках силуэту, мне почудилось что-то знакомое в фигуре незнакомца. Наверное, кто-то из британских солдат, казармы которых располагались неподалёку от форта. Иногда они останавливались, чтобы переброситься со мной парой слов. Но, подойдя поближе, я не увидел на нём жёлтой или серой английской униформы — гражданская одежда: тёмные куртка и брюки. «Присесть или не мешать уединению незнакомца?» — мелькнула мысль, но усталость взяла своё, и я пренебрёг политесом, заняв место на плите. Смотрел на море, стараясь не обращать внимания на соседа.
— Здравствуй, Викто́р, — поздоровался знакомый голос по-французски.
Я повернул голову в сторону незнакомца: даже в сумраке я разглядел повернувшегося ко мне мужчину: это был Жорж Лаваль. Наверное, меня должно было охватить удивление, но почему-то не почувствовал никакого удивления. Поймал себя на мысли, что на этом острове у меня выработалась привычка принимать даже самое необычное как непонятную закономерность.
— Как поживаешь, Викто́р? — прозвучал вопрос от Жоржа.
Зазвучала французская речь. Я соскучился по её звукам. Неважно, что он говорил, пускай бы говорил, а я смотрел на море. Но надо было что-то отвечать.
— Как видишь, — я кивнул на форт Тенье, под которым располагался госпиталь. Остальные объяснения, думаю, не требовались. Долгая пауза. Наконец, Жорж нарушил молчание:
— Знаешь, а она меня выгнала.
Я сразу понял, о чём он. Но почему он рассказывает мне об этом? Эта парижская пара осталась где-то вдали, и какая разница, что между ними происходит. А Надэж? Надэж расплывается как смутный образ: утренний туман всегда тает, растает и эта дымка.
Я пожал плечами: очередная размолвка влюблённых супругов. Интересоваться подробностями не было ни малейшего желания. Поэтому задал хоть какой-то имеющий смысл вопрос:
— Как ты узнал, что я здесь? — правда, сам себе и ответил: «Какая разница!»
— В порту случайно узнал, — он отвернулся от меня и говорил теперь в пустоту перед собой, — что французский матрос покалечился при разгрузке, отвезли в госпиталь под фортом Тенье. Нетрудно было догадаться, что это ты.
— Ты работаешь в порту? — прозвучал ещё один равнодушный вопрос от меня.
Но он почему-то разозлил Лаваля.
— Да, работаю. Работаю грузчиком, и уже несколько дней.
— Это неплохо, — резюмировал я, не обращая внимания на эмоции собеседника. — Здесь и сейчас — это для нас неплохо.
Моя фраза только подлила масла в костёр его злости.
— Неплохо? Ты думаешь, что говоришь? — он продолжал смотреть на тёмную гладь бухты. — Дипломат со знанием английского, арабского и итальянского прозябает портовым рабочим на этом чёртовом острове.
— Тогда уезжайте, — хмыкнул я: сейчас его проблемы казались мне такими скучными и надуманными, что мои чувства отказывались реагировать на них.
— Уезжайте? — мне показалось, что он готов был плюнуть. — Я уже тысячу раз пытался договориться, но кроме тяжелораненых с Мальты практически никого не вывозят. Мы остаёмся на этом проклятом острове… Так надеялся, что временно… И вот это время должно закончиться, — я не видел, но мне показалось, что Лаваль сжал кулаки.
— Как Надэж? — перебил его само собой разумеющимся вопросом (для меня, конечно). К тому же мне надоели его стенания.
— Надэж, Надэж, — горько повторил Жорж. — Она сошла с ума! — воскликнул он. — Всё дело в этом. Именно в этом, — Лаваль замолчал.
Я не спрашивал — знал, что продолжение последует, и был прав. Он снова заговорил.
— Всегда считал её очень удивительной девушкой… — начал Лаваль.
Но я перебил его:
— Странная дама. Непредсказуемая, — на моих губах невольно появилась улыбка при воспоминании о Надэж.
— Да, удивительная, — кивнул Жорж. — Её эксцентричность приятно ласкает тебя, когда это выгодно тебе. Я был несказанно рад, когда она согласилась стать моей женой. Она непредсказуема как языки пламени, но именно это сыграло мне на руку: что-то невероятное произошло в её чувствах, и удача повернулась ко мне лицом. Надэж стала мадам Лаваль, но так и осталась, по сути, Растиньяк, — Жорж замолчал.
Я покосился на него: сжав одну руку в кулак, он хлопнул по нему открытой ладонью другой. Любопытно, но во мне пробежало чувство разочарования: «Хотел узнать секрет, как ему удаётся ладить с ней, однако тайны не оказалось. Никак, — я встряхнул головой. — Наверное, это и невозможно». Огромный купол Собора Святого Павла темнел над бастионами Валетты.
— С пламенем надо быть осторожным, — всё, что мне пришло на ум.
— В какой-то мере ты прав: женское восприятие мира не совместимо с суровой логикой жизни.
— Действительно, не стоит попадаться им под горячую руку, — мне удалось сдержать смешок, представив, как утончённая парижанка Надэж колотит супруга.
— Необходимо петь с ней в унисон, — продолжил тем временем Лаваль. — Я пока так и не нашёл судно в Александрию или Гибралтар, но она уже восприняла это в штыки, — он сделал небольшую паузу, шумно выдохнув. — Надэж заявила, что она никуда отсюда не уедет. Она остаётся здесь. Здесь! Да здесь в сутки дюжина бомбёжек происходит. Вот-вот могут высадиться итальянцы с немцами. А она остаётся здесь! Видите ли, она служит медсестрой в госпитале. Она должна помогать раненым! — Лаваль быстро посмотрел на меня, ища поддержки.
Что я ему мог сказать? Внутри меня что-то кольнуло, я затряс головой. Он воспринял это как знак одобрения.
— А она топает ногой и гордо заявляет, что остров мы не сдадим. Кто мы? Кто это мы? — он возмущённо взлохматил свои волосы. —
