случалось даже заморозков.
Однако, как видно из газет, холод был характерен для всего севера Европы. Как утверждала пресса, морозная погода наблюдалась в польских районах Пруссии на протяжении всей зимы 18021803 гг. Температура постоянно держалась между -20 и -22 градусами Реомюра, и волки подходили к воротам городов, так как в деревнях они ничего не находили. По словам Moniteur, они съели одного солдата, отправленного с поручением, и от несчастного не осталось ничего, кроме кровавого следа и нескольких лохмотьев одежды[472]. Образ бывшей Речи Посполитой, как земли малоизвестной, дикой, где могут происходить разные чудеса, сохранялся за этими территориями, несмотря на изменение их государственной принадлежности.
Среди стран с суровым климатом французская пресса не забывала и скандинавские государства. Сообщение из Дании от 1 ноября 1803 г. гласило, что уже с 11 августа здесь выпал снег, а на днях ожидается мороз в три градуса[473]. Вероятно, в сообщении неправильно указана дата выпадения снега, но от этого информация выглядела только более пугающей.
* * *
Во время войн с Россией французская пресса уделяла пристальное внимание описанию боевых действий и характеристикам российской армии. Однако не была забыта и такая традиционная для изображения России тема, как специфика российского климата, ведь с ним благодаря устойчивой философской традиции XVIII столетия зачастую связывалось и российское социально-политическое устройство. В периоды обострения отношений между Россией и Францией подобные сообщения приобретали особое значение.
В 1805 г. газеты пытались продемонстрировать читателям, как собственный климат мешает русским вести войну против Великой армии. Например, в ноябре 1805 г. Moniteur сообщала об ужасных холодах в Петербурге. «Неву сковало льдом, ее можно пересекать пешком. Старожилы не припомнят такого холода в октябре. Около Кронштадта погибло много торговых кораблей из внутренних районов России. Те корабли, которые были на достаточном удалении от берега, спаслись, но вынуждены будут зимовать тут»[474]. Зима в тот год якобы принесла значительный ущерб торговле. В Архангельске из-за рано установившегося ледяного покрытия 23 корабля вынуждены были вернуться в порт. Видимо, по мысли авторов заметки, это событие должно было нанести некоторый ущерб русским военным
операциям, так как газета Moniteur утверждала, что многие из этих вернувшихся судов везли зерно на Эльбу[475]. Предполагаемый маршрут и, главное, характер груза этих судов выглядит несколько странно, поскольку Архангельск в начале XIX в. не был значимым центром хлебной торговли в Российской империи. Большая часть экспортного хлеба производилась в южных и черноземных губерниях империи, откуда гораздо ближе и удобнее было везти грузы до портов Риги, Петербурга или активно развивавшейся Одессы, но никак не до далекого Архангельска. Кроме того, регион Эльбы сам по себе был крупным европейским экспортером зерна.
Другое стихийное явление нанесло ощутимый урон уже непосредственно вооруженным силам Российской империи. Из-за сильного шторма под Ригой крупный казачий корпус вынужден был высадиться в этом порту, вместо того чтобы отправиться далее к месту назначения. Как писала Moniteur, «буря продолжалась восемь дней и послужила причиной крушения 37 кораблей. Погибло около 1200 русских солдат и 2 генерала»[476]. Куда именно направлялся экспедиционный корпус, газета не сообщала, но, скорее всего, речь идет о силах, предназначенных для высадки в Голландии. Впоследствии газета еще несколько раз возвращалась к информации о шторме и крушении кораблей на Балтике. При этом потери русской эскадры возросли сперва до 42[477], а спустя еще два дня до 58 судов[478]. Вместе с тем заметим, что сообщения о наводнениях и штормах в российской столице появлялись на страницах газет регулярно и не были связаны с пропагандистскими задачами, хотя и наводили трепет на читателей. Так, сразу же после увлекательного сообщения об изобретении неким неназванным русским морским офицером способа хождения по воде читателям напоминалось о важности природного фактора в жизни Петербурга и его обитателей: «Начиная с утра наш город оказался под водяным покровом, – сообщала в ноябре 1803 г. Mercure de France. – Жестокий шторм, прилетевший с моря, осушил каналы и направил потоки воды во внутреннюю часть города с такой силой, что теперь пересечь многие улицы можно только на лодках. К настоящему моменту шторм длится всего шесть часов, но если он не прекратится, то все мы окажемся под большой угрозой»[479].
Во время боевых действий 1799 и 1805 гг., когда российские войска находились в Италии и Австрии, французские журналисты много времени тратили на дискредитацию русских войск, для чего использовалась также и тема климата. В период войны против Второй коалиции газеты нередко писали о том, что русские солдаты, привыкшие к родному климату, не выдерживали итальянской жары[480]. Поскольку Итальянский поход Суворова проходил в жаркие месяцы, такие заявления были вполне оправданны. В 1805 г. газеты опять напомнили читателям о непривычности русских к южному климату [481], но из-за того, что события этой кампании происходили в октябре-декабре, подобные сообщения уже выглядели в большей степени попыткой создания образа русских как северных варваров.
Еще одной важной темой, непосредственно связанной с климатом и условиями жизни, на протяжении всего рассматриваемого периода оставались эпидемии, представлявшие немалую угрозу как для обычного населения, так и для армии. Данное обстоятельство стало особенно важным на рубеже 1798–1799 гг., когда французская армия непосредственно встретилась с русской, но и прежде газеты уделяли этому внимание. В годы русско-турецкой войны вспышка эпидемической лихорадки наблюдалась в русской армии, расквартированной в бассейне Днестра, журналисты особенно отмечали влияние этого события на мирные переговоры[482]. Вместе с тем символом борьбы просвещенной монархии с силами природы стало повсеместное оспопрививание населения. Парижская газета с удивлением сообщала, что оспопрививанием по указу Екатерины II занимаются даже в далекой Иркутской губернии[483]. Чаще, чем другие территории Российской империи, внезапные эпидемии охватывали население южных губерний, расположенных на побережье Черного моря. Осенью рокового 1812 г., со ссылкой на Вену Journal de l’Empire сообщал об эпидемии чумы в Одессе, упоминал и о ее губернаторе: «Эпидемическое заболевание разразилось на многих судах, пришедших из Леванта в Одессу, и в нем вскоре опознали признаки чумы. Герцог Ришелье, губернатор этого города, официально заявил дивану, что ущерб и потери не были так велики, как об этом заявили ранее. Однако вокруг Одессы он приказал соорудить кордон из войск и приказал, чтобы все перемещающиеся лица находились в карантине 15 дней»[484].
Вместе с тем в периоды франко-российского сближения даже сообщения об эпидемиях служили не доказательством климатического своеобразия России или пагубного влияния климата на быт и нравы ее населения, но для демонстрации мудрых шагов царского кабинета. К примеру, в начале 1804 г. Mercure de France сообщала о том,
