монархов сильно зависело от фазы франко-российских отношений. Реформы первых лет царствования Александра I воспринимались французами с одобрением, как образец мудрой и либеральной политики молодого царя. Однако в эпоху жесткой наполеоновской цензуры персона царя и его личные качества обсуждению не подлежали, в отличие от периода Революции, когда газеты подвергали Павла I и жесткой критике, и злым насмешкам, и превозносили, всегда при этом останавливаясь на проявлениях его характера или ума.
Политические портреты российских государей во французской прессе – это специальный информационный жанр, в 1792–1800 гг. он отражал весьма условную, а после 1800 г. едва ли не ежедневную хронику придворной и политической жизни русского императорского двора, допуская иногда значительные упущения и упрощения реального положения дел в самой России. Более того, газеты революционного периода, а затем и империи отказывались воспринимать перемены в политике двора как результат естественной эволюции политических взглядов самодержцев или их министров, воспринимая совокупность их политических взглядов как устоявшуюся и неизменную данность, а все их шаги во внутренней политике и дипломатии объясняли некими человеческими качествами, якобы изначально присущими именно монархам, облеченным неограниченной властью: «коварством», «честолюбием», «тщеславием», «страхом перед революцией», «подлинным безумием» и т. д.
Образ российского монарха в оценке французской прессы постоянно балансировал между двумя полюсами, которые мы приблизительно можем охарактеризовать как «реформы в духе Просвещения» и консервативная «реакция» на Революцию. В этих колебаниях от одного полюса к другому играли роль не политические взгляды того или иного редактора или издателя, а смена французской «оптики» при рассмотрении России в целом и трезвое осознание того, что противница Революции Екатерина II косвенно своей внешней политикой в Польше и Турции поддержала и укрепила завоевания Франции в Европе. В этой логике восприятия высшие институты власти России – Сенат, Синод, коллегии, а затем министерства, генералитет, государственная пресса, органы полиции не играли самостоятельной роли, внимание сосредоточивалось на наиболее известных персоналиях.
§ 1. «Мессалина Севера», «русский Робеспьер», «царственная добродетель»: портреты Екатерины II, Павла I и Александра I
О Екатерине II, столь расхваленной «философами» и столь очерненной их идейными оппонентами, читатель Moniteur мог узнать немало интригующих новостей. Характер Екатерины II – «друга Вольтера, почитательницы Бюффона и ученице Дидро»[522], ее политические амбиции и даже личные привязанности – все это становилось достоянием общественного мнения.
Черты характера императрицы Екатерины в периодических памфлетах связывались с ее страной и внешней политикой. Отношение известного революционера Ж.-Л. Карра к российской императрице было довольно неприязненным: «История двух императриц, Марии-Терезии и Екатерины, – писал он, – свидетельствует, что правление женщин очень опасно и что, ограниченные своим природным стремлением нравиться и давать жизнь человеческому роду, они остаются такими же и в то время, когда занимаются политикой, законодательством и управлением империей. Екатерина II исчерпала в своей Империи человеческие и денежные ресурсы только ради пустой славы бесчестного завоевания […]»[523].
Совершенно по-иному выглядел образ российской правительницы в информационных ежедневных изданиях. В придворных новостях рассказывалось о перемещениях царицы из Петербурга в Царское Село, переездах из Зимнего дворца в другие резиденции[524]. Особенно живо в газете интересовались ее здоровьем. Поскольку императрица была уже немолода, корреспонденты не забывали сообщить даже о легком недомогании [525]. Нередко за упоминаниями о болезни Екатерины следовали явно или скрыто высказанные предположения о ее скорой кончине. «Здоровье императрицы становится день ото дня все более шатким; она очень заметно ослабела, и это беспокойство доставляет больше неуверенности придворным, которые не любят великого князя и ждут надвигающихся потрясений», – сообщалось в ноябре 1790 г.[526]
Термины и эпитеты, которые использовали газеты по отношению к императрице, были очень умеренными и осторожными почти до конца 1792 г.: чаще всего ее именовали «императрица» или «государыня», но мало-помалу эти слова заменялись именем безо всяких титулов «Екатерина». А позднее, в 1793–1794 гг., к ее имени добавляли унизительные и оскорбительные прозвища в стиле произведений С. Марешаля.
Тем не менее в 1789–1791 гг. некоторые публицисты и дипломаты еще видели в ней сторонницу Просвещения и передовых идей своего времени[527]. Gazette de France изображала Екатерину покровительницей науки: «Опыты, которые ставят в Сибири и Ливонии, следуя инструкциям г-на Верса из Ганновера, с целью создания бумаги с растительными [компонентами] достигли большого успеха. Этот новый род промышленности обещает немалые выгоды особенно в Сибири, где в большом количестве находят растения, пригодные для такого производства. Ее величество в желании отблагодарить Верса направила ему золотую медаль через графа Ангальта»[528]. Сообщалось и о новых законодательных мерах относительно снабжения населения продовольствием и упорядочения торговли вином, пивом и водкой[529].
Активно поддерживая французских эмигрантов, императрица стала все чаще привлекать к себе внимание прессы. Франкфуртский корреспондент Moniteur полагал: «Чем более размышляют, тем более склоняются к мысли о том, что покровительство, оказываемое императрицей России французским эмигрантам, не серьезно. Россия слишком удалена от этого королевства, чтобы на самом деле допустить необоснованное предположение, будто она подготовит и направит армейский корпус с целью поддержать дело эмигрантов» [530].
С конца 1791 г. вопрос о степени участия российского двора в коалиции против Франции стал определяющим для политического портрета Екатерины II: «Великая государыня, виднейшая женщина своего века, не должна мешать течению событий, делающих честь этому веку более, нежели правления великих королей»[531], тогда же, комментируя слухи о предстоящем присоединении Екатерины к Пильницкой декларации[532], французский поверенный в делах Э. Жене уверял: «Я не могу поверить, чтобы соперница Монтескье и Беккариа вступила в эту Лигу Деспотизма против Свободы»[533]. Жене, как и все французские дипломаты в миссии, играл важную роль и в деле обеспечения Парижа информацией о политике кабинета Екатерины II, что ясно видно из инструкций, полученных им от министра иностранных дел[534].
Переломным моментом в отношении к Революции для Екатерины стала неудачная попытка бегства королевской семьи в Варенн, неизбежным последствием которой она считала конец французской монархии. Поэтому, несмотря на умеренность взглядов дипломатического представителя Франции и преемника Л. Ф. Сегюра – Э. Жене, уже с лета 1791 г. Екатерина II не одобряла присутствия этого «бешеного демагога» в своей столице[535]. Moniteur четко зафиксировала эти перемены 5 октября 1791 г., отметив, что «граф Остерман дал понять мсье Жене, поверенному в делах Франции в этой столице, что он поступит правильно, если перестанет появляться при дворе по причине сложившихся на его родине обстоятельств и подождет, пока наш двор мог бы установить с французским двором прямые отношения»[536]. Это отлучение от двора продолжалось около года и завершилось окончательным разрывом дипломатических отношений 27 июля 1792 г.[537]
Тем временем во французских газетах весной и летом 1792 г. появляются
