Можно думать, считает Витгенштейн, что ментальные и физические феномены имеют общий источник, общий материал своего происхождения, который мы не знаем. Поскольку на рациональной основе перепрыгнуть барьеры научного солипсизма полагается невозможным, то остается положиться на мощь оккультных сил. Внеперсональная истина научного знания кажется чудом, следствием оккультной связи между словом и вещью. Это и есть то специальное условие, которое становится составной частью движения научного знания, соединенного с ненаучным. Таким образом, «научный солипсизм» в конечном счете влечет за собой раздвоение личности, сочетающей абстрактный рационализм научного мышления с оккультным сознанием, позволяющим соединять несоединимое. В рамках научного сознания происходит возврат к раздвоению личности, характерному для донаучных эпох. Раздвоение Я влечет за собой взаимоисключающее видение реальности жизни. Об этом свидетельствовал уже Блаженный Августин, когда он переходил от признания истин «телесной жизни» к истинам «жизни духовной». Две мои воли, одна старая, другая новая, одна плотская, другая духовная, писал он, боролись во мне, и в этом раздоре разрывалась душа моя. Я понимал, что сам являюсь доказательством того, о чем читал, как «тело замышляет против духа, а дух против тела»[182]. Научный солипсизм утверждает единую истину самости.
Вместе с тем возникает вопрос, как единая истина научного солипсизма может быть совмещена с опытом XX в., который утвердил в общественном самосознании коллективные истины самостей – общественных классов, наций и рас?
Коллективная самость. Ханна Арендт: интерпретация здравого смысла как истины самости
Если философ высказывает научную истину, когда говорит, что чувственные данные человека приватны ему самому, то он имеет в виду и вытекающий отсюда вывод: поскольку индивид сосредоточивает в себе всю совокупность чувственных данных, знает их как целостность, то он тем самым выступает в качестве носителя истины самости. Истина самости совпадает с полнотой мировидения как достоверного для индивида знания.
Это представление может быть перенесено и на истину коллективной самости. Коллективная самость характеризуется общим мировидением, общностью чувств и общностью отношений к окружающей реальности. Общность и полнота мировидения коллективной самости воспринимаются как ее истина.
С рождением информационного общества коллективную самость мог образовывать самый пестрый конгломерат общественных, классовых, национальных, расовых, культурных групп. Возникает так называемый плюральный субъект – характерное явление XXI в., утверждающий истину своего самосознания в цветных революциях. В XX в. обнаружились три типа коллективного утверждения истины самоопределения в истории. Их общая особенность состояла в том, что частные позиции и социальные интересы в них представлялись как универсальные в глобальном смысле. Носителем глобальной истины пути могли представляться отдельная нация, раса как обладающие высшими генетическими и социальными качествами; отдельный общественный класс или союз классов как носителей цивилизационной истины, обеспечивающих процветание всего человечества. Истина самости воспринимается внутри нации, расы, общественного класса как безусловная истина. И в силу этой безусловности допускается ее насильственное утверждение с помощью «механизмов» государственной власти или иным путем. Поскольку истина самости коллективного субъекта утверждается в обществе насильственным путем, то она встречает общее внутреннее сопротивление: не-истина воспринимается как защита свободы. Как это происходит, можно проиллюстрировать на виртуальном примере. Допустим, носитель истины – это маньяк-убийца, пришедший в театр, требующий от актеров точного исполнения предлагаемого текста драмы и обещающий при этом убить любого исполнителя, который скажет нечто такое, что покажется ему фальшивым. Исполнители, конечно, не будут произносить фальшивые речи. Но вместе с тем очевидно, что исполнение ролей они не будут считать реализацией своего артистического долга и даже захотят сделать скрытое или открытое отступление от заданного текста. Маньяк будет утверждать, что такое отступление является неправильным. Но возникает вопрос, является ли неправильной такая неправильность?
Это и проблема самоопределения, формирования личной самости в условиях складывающихся форм идеологической диктатуры коллективной самости. Существует большая литература, которая пытается определить критерии ложного и истинного самоутверждения в различных экзистенциальных контекстах. Когда речь идет о самоопределении коллективной самости, то возникают и слишком широкие и слишком узкие определения истинного и ложного утверждения. Что означает ложное утверждение в различных экзистенциальных ситуациях?
Дон Фоллис (Университет Аригоны, США) сделал попытку избежать как слишком широких, так и слишком узких определений. «Я думаю, – пишет он, – что вы лжете, когда вы утверждаете что-то такое, что вы на самом деле считаете фальшивым»[183].
Относится ли это определение к характеристике самости? В случае солипсиста мы имеем дело с личным убеждением в истинности высказываемого суждения, которое приводит к очевидному противоречию со всеобщим убеждением. Так это ложь или не ложь?
Принимая определение лжи, необходимо выяснить его адекватность тому контексту, в котором возникает феномен лжи.
Как оказывается, оценка лжи как безусловно негативного или позитивного феномена зависит от «встроенности» самости в ту или иную социальную структуру и общий контекст, в котором осуществляют практические действия и принимают решения цивилизационные субъекты. Так, например, во время Второй мировой войны специальные службы использовали механизмы канализации ложной информации для введения в заблуждение противника перед началом тех или иных военных операций. Применим ли в этом случае известный нравственный постулат – «НЕ ЛГИ!»? И можно ли предъявить нравственное обвинение во лжи сотрудникам специальных служб?
Как вы отделяете фальшивую личность, утверждая что это – «лжец», от тех, кто использует механизмы лжи во имя защиты национальных интересов страны или защиты чести и достоинства добропорядочных граждан, а то и спасения их жизни? Не проявляется ли в этом истина их самости?
Ответ на этот вопрос определяется авторитетом высшего порядка, стоящего над повседневностью человеческих отношений. Служение высшей истине оправдывает нарушение истины в повседневных связях и отношениях. Но кто здесь судья? Как мы должны понимать расщепление оснований истины на «высшую» и «низшую» и почему мы оправдываем такие расщепления? Если мы допускаем, что адепты религиозной веры и идеологии твердо знали, что они являются носителями истины, утверждение которой есть добро, противостоящее злу, то тогда мы безусловно должны признать их правоту.
Эпистемология здесь сталкивается с уникальной проблемой невозможности окончательного опровержения постулатов религиозной веры и идеологии. Дело в том, что эти постулаты относятся к возможности, а не к эмпирической реальности. Постулат о неделимости атома опровергнуть возможно путем эксперимента. Атом оказался делим. А представления о конечном состоянии мира опровергнуть нельзя, поскольку это состояние не является эмпирически данной реальностью здесь и сейчас. Аналогичным образом обстоит дело и с конечным состоянием истории. Когда оно наступит, человечества не будет и некому будет фиксировать это конечное состояние.
Здесь истина определяется выбором веры.
Когда мы сталкиваемся с необычайно легкой сменой мировоззрения и идеологических убеждений, то приходим в изумление. Между тем поскольку возникла ситуация, в которой индивид оказывается перед возможностью выбора парадигм веры, то он и делает это в соответствии со своей личной выгодой. Понятие honestum (чести) здесь отсутствует.
Утрата чести как современное массовое явление – это проявление нравственного дискомфорта, который требует своего теоретического оправдания. Таким оправданием и может служить ссылка на здравый смысл. Здравый смысл в современной ситуации становится действительным, свободным от религиозных и идеологических догм, выражением подлинной истины самости.
Вместе с тем очевидно, что здравый смысл – это неопределенное понятие. Его можно расшифровать как реализм, как умение сохранять достигнутое и достигать возможное. Но можно его толковать и как неопределенное стремление к лучшей жизни. Так, например, участница деструктивных акций на Майдане в Киеве зимой 2014 г. на вопрос, почему она присоединилась к бунту, ответила: «Хочу кушать круассаны и ездить по хорошим дорогам на хорошей машине». Никому нельзя запретить стремления к лучшей жизни. Но это стремление нередко превращается в нечто противоположное понятию «здравый смысл».
