– Ты что, дурак, белены объелся?
Малый Колпак словно только этого вопроса и ждал. Он еще сильней нахмурился, что-то замычал, как бы отнекиваясь, затряс головой, сделал вид, что хочет вырваться и убежать, а сам вертанулся на месте, вцепился в того же оплеванного и вмиг высоко, ловко и нагло, как подол женщине, задрал ему спереди серую рабочую рясу. Под рясой на животе оказался большой, цветной, укрепленный веревочками календарь, с последней страницы которого улыбалась чернявая, склонившаяся к автомобилю полуголая красотка.
– Гуа… – загудела небольшая толпа.
А Колпак плюнул еще. На этот раз вверх, в воздух. Все вынуждены были за плевком следить, вынуждены были сторониться, чтобы слюна низкорослого, творящего «похабы» человечка не попала на головные уборы, одежду… Пока смотрели вверх, Колпак плюнул опять: густо и смачно на руку все тому же, укрывающему злополучный календарик монаху…
Не выдержав непристойного поношения, сгорбившись и кляня самого себя, Серов поспешил из лавры вон. Он и сам мыслями устремлялся к чему-то похожему, сам хотел резких и странных действий, многозначительных дурачеств, поношений, обнажавших скрытное, тайное. Было неприятно лишь то, что Колпак устроил поношение в глубоко чтившейся Серовым лавре.
Уходя почти бегом из лавры, Серов вдруг припомнил, как, вернувшись с юга в Москву, не заезжая к себе на квартиру в Отрадное, он так же стремительно кинулся на дачу.
Жены на даче не было. Сын уже два года жил у бабушки.
Не зная, как обороть тоску и внутреннее напряжение, как избыть опять зазвучавшие в голове голоса, не зная, как вычистить из мозга петушиное квохтанье и петушиный крик, как пресечь вызванную отсутствием психотропов, к которым организм за десять дней привык, маету и ломку, он стал медленно, но неостановимо кружить по даче. Обычные действия, привычные движения, книги, телевизор, музыка – не помогали. Тогда он решил делать что-то необычное, дурацкое: скинул одежду, встал на голову, затем обмазал голову зубной пастой, паста стала сохнуть и от нее на душе стало еще противней, гаже. Серов побежал в ванную, голову вымыл и, продолжая выть от тоски и страшного внутреннего напряжения, начал, царапая и кровя щеки, бриться.
– Дима… Дим… Ты где? – неясные голоса, неясные шепоты и оклики отлились вдруг в тонкий, носовой, далекий, еле слышимый голосок Калерии.
Серов кинулся в комнату жены. Там, конечно, никого не было. Но голос раздался вновь. Теперь он, казалось, шел из дальних комнат, расположенных над каменным подвалом, в котором размещалась газовая установка АГВ.
Серов стал спускаться в подвал, по дороге неловко задел кистью правой руки торчащую из перилец железку. Четырьмя скупыми капельками выступила кровь. Серов поднес руку к глазам, затем крест-накрест вытер руку о лоб. Он хотел заглянуть за трубу АГВ, но голос Калерии вдруг пропал. Еще плескались в мозгу неясные шорохи, но никаких слов разобрать уже было нельзя. Сразу стало легче, стало ясно: надо освободиться от ломающей тоски и голосов до конца! Не зная, как этого добиться, он решил продолжать делать только то, что первым придет на ум, или то, что сделается само собою, без намеренья и умысла. Решив так, Серов из подвала тут же выскочил, потом вдруг расстегнулся и стал судорожно и прерывисто обливать стену, а затем и самого себя мочой. Стало жарко, как в бане, но тоска, державшая за горло весь день, стала уходить, стало легче, жизнь впервые за последний месяц как бы возвратилась на свое место, вписалась в назначенный ей ряд, поплыла, куда ей положено, в невидимом мощном потоке…
Серов радостно брызгал на себя еще и еще, затем, когда брызгать стало нечем, стал бегать на кухню, набирать в рот воду, чай, обрызгивать ими стены, окна, мебель…
За этим занятием его и застала жена. Она четыре дня ходила за ним, как за ребенком, поила бульоном с ложечки, приводила известного, иногда наезжающего на соседнюю дачу терапевта…
На пятый день Серов встал, сказал, что уже здоров, что уезжает по делам на пару дней в Сергиев.
– Не беспокойся… Мне лучше. Мне надо туда съездить… Хочу посмотреть, оглядеться, понять кое-что…
Отойдя от дачи метров на двести, Серов снял и забросил в кусты свои новенькие итальянские ботинки, затем зашел в магазин (в магазине на босые его ноги внимания никто не обратил), купил кусок сырого мяса, а в кафетерии, располагавшемся тут же, два вареных яйца и, чувствуя небывалую свободу и распирающее нутро здоровье, пешком пошел в Сергиев. Он шел, то отдаляясь от шоссе, то приближаясь к нему, шел по утоптанным грибниками и дачниками тропинкам, и внутри у него все пело. Так прошагал он несколько часов подряд. Вдруг голоса вновь настигли его. Они упали сверху, как паучья сеть, опутали голову, лишили дыханья, в ушах снова зазвучали грозовые разрывы, стал слышен слабый эфирный треск, заныл далекий, еле разбираемый, но все же явно таящий в себе угрозу женский голос. Тут же послышался и крик петуха. Вслед за криком женщина позвала внятно:
– Дим, Дима… Вернись! В Москву езжай… В Отрадное…
Не отдавая себе отчета в том, что делает, Серов вышел на проселок, ведущий к шоссе, стал останавливать машины, идущие в сторону Москвы.
Ломающая нежные стеночки висков тоска, раздирающая нервные волокна в клочья лекарственная лихорадка обрушилась на него вновь…
«Там за стеной…
За разбухшим от влаги забором…
Там Калерия… Там ее тело… Любовь там… Рай…»
Хмурый таксист, возвращавшийся из дачного поселка, куда возил старый, никому не нужный холодильник, покряхтев, взял-таки босого пассажира. Взял, конечно, из-за неожиданно предложенной высокой платы. Такси, попрыгав по ухабам проселка, выскочило наконец на Ярославское шоссе, и носовой голос, донимавший последние полчаса Серова, зазвучал отчетливей, ярче:
«Дима… Дим… Ты где? Езжай в Отрадное… Я буду там ждать тебя…»
Внезапно Серов выхватил из кармана плаща взятую с собой неизвестно зачем вишневую, купленную когда-то для сына блок-флейту, три или четыре раза в нее свистнул.
Голос Калерии тут же пропал. Ехать в Москву стало незачем.
– Я здесь… Здесь сойду… Остановитесь! – заторопился Серов. – Мне не туда… Мне в другую сторону надо… В Сергиев…
* * *
– Ты че, паря, заснул?
– Зачем ты так в лавре?
– А где ж? Я, брат, дьявола везде вижу! А в лавре – тем паче.
– Место святое…
– Правильно, святое. Вот и надо было беса этого шугануть оттуда. Глядишь, бес теперь вместе с монахом оттуда и уберется. Так! Так надобно! А то, ботинки снял! Носочки! Моча в голову! Кал на стене!.. Часа через два в другое место нагрянем. Там помогать мне будешь… А в кармане-то что за книжка? – спросил внезапно Колпак.
Серов вынул и подал Колпаку «Школу юродства».
– Так и думал! – крикнул Колпак и вмиг мелко изорвал и рассыпал вокруг листочками осенними брошюру. – Сектаторы гадят! Не смей больше и в руки брать! Теперя марш за мной в другое место!
Другое место оказалось дискотекой, в которую их долго не хотели пускать.
Наступил уже вечер. Голоса не возвращались. Серов после колпаковского «кощуна» в лавре отошел, ожил, чувствовал себя вполне в своей тарелке, словно всю жизнь тем лишь и занимался, что Христа ради юродствовал.
– Заплати! – повелительно сказал Малый Колпак. Серов заплатил за вход, они вошли. Серов ждал, что Малый Колпак тут же начнет действовать, но тот отчего-то медлил. Колпак долго стоял бездвижно, даже закрыл глаза. А когда открыл их, в глазах – узких, глубоко запавших – вставали слезы.
Колпак мягко отодвинул от внутренней двери, ведущей в танцзал и завешенной тонкими висюльками, какого-то верзилу в униформе, стал угол двери страстно и бережно целовать…
Верзила захохотал. Серову от мокрых едких взглядов стало жарко, тошно. Он оттащил Колпака в сторону, зашипел ему в лицо:
– Зачем ты… Зачем… в лавре плюнул… А здесь… В вертепе этом стены целуешь?!
– Затем. Там бес вокруг лавры вился! Видел я его. Оттого похабы творил. Потому и плюнул в него! А здесь – ангелы стайкой на двери висят. Плачут! Дальше войти не смеют! Тех, что внутри, жалеют. Пошли! Внутрь пошли! Вот те кадило. Нет огня в нем и дыма, а ты все одно – маши! Маши, когда укажу. Счас, только выберу которую обмахивать, счас, счас…
Он несколько минут оглядывал пристально редких танцующих, затем выбрал самую развязную, самую размалеванную женщину в легком, ярко-голубом платье на молнии. Малый Колпак подскочил к ней, оттолкнул от нее партнера и в короткой и грязной своей полусвитке-полукурточке, в дурацкой лыжной шапочке, по-жеребячьи вокруг женщины запрыгал.
Гогот и свист понеслись сначала откуда-то сзади, а потом и со всех концов танцзала. Опешивший партнер стоял и лыбился тут же. Внезапно Колпак крутанул женщину на месте, обернул ее к себе спиной и с треском, потянув до самого низу, раскрыл молнию на платье. Платье упало. Женщина в легких трусиках продолжала смеяться и плясать, а к Колпаку двинулись два мордоворота из охраны.
