Сил не было. Страшно хотелось спать. Серов верил уже, что жену отпустили, что с ней ничего не случилось. Но он почему-то все никак не хотел отдать требуемые у него воротынцевские листы.
«Отдам, отдам, – шептал он про себя, – но потом, позже».
Несколько минут назад голоса в мозгу стали гаснуть, почти пропали. Серов понял: между ним – принимающим – и «передающей» появилась какая-то преграда. С громадным облегчением он расправил плечи, огляделся. «Куда меня занесло? Не иначе, как к черту на кулички!»
Вытекал из-под ног и бежал к еле видному озерку узенький маслянистый ручей, дома вокруг были какие-то нежилые, тянулись бетонные заборы; деревьев, кроме как в этом крохотном сквере, тоже почему-то не было. Серов сидел на выдолбленной из бревна скамейке со спинкой. «Не могли, не могли они убить ее! Академ – спятил! Людное место, день, Зеленоградская! Ее не могли и не должны были, а меня – убьют. Обязательно! Потому Хосяк так в машине и разоткровенничался… А разговоры Калерии насчет какого-то дела – это так, для отвода глаз… Надо вернуться окольными путями в Сергиев! Там экран, там преграда и, главное, Колпак там, Колпак! Он ведь говорил, что «паутину» с меня обмахнул, вот так паутина! Застряли мы в ней, запутались, как мушки, – и я, и Лена! Лена, Лена… Нет! Не могли они…
Серов встал, пошел из скверика вон, но, как только он миновал длинный, каменный, выводящий, как оказалось, к огромному мосту забор, голос Калерии забился, заполоскался в мозгу вновь:
– Дима… Дим… Ты где? Куда ты пропал! Академ спятил! Зачем нам убивать Лену? Зачем? Дима… Дим… Отзовись… Включись в наши поиски! Мы не тебя, мы истину ищем! Вместе искать будем! Мы хотим с тобой работать! Ты – замечательный объект! Ты сильный, мощный! Я тебя, только тебя хочу! Хосяк спит, он меня не слышит… Я устала тебя вызывать, Дим…
Серов изо всех сил пытался остановить мыслепоток, вскипевший в мозгу в ответ на последние фразы Калерии, но сделать этого не мог, с надсадой тяжкой сознавая: его опять, вновь засекли, его не оставят в покое никогда! Жизнь кончена…
– Дима… Дим… Отзовись… погоди, постой. Отдай бумажки, и мы отстанем. Не хочешь к нам – езжай, куда хочешь. Хочешь – в Сергиев. Хочешь – на Луну. Хочешь – в Кащенку. Чудак-человек! Кто же тебе про петуха поверит… Дима… Дим…
Серов, еле переставляя ноги, двинулся назад, к спасительному каменному забору, в сквер. Он сел, закрыл глаза…
* * *
Прокурор Землянушина Дамира Булатовна с удивлением и раздраженьем немалым смотрела на следователя Ганслика и оперативника Клейцова.
– Кто вам позволил снова устанавливать наружное наблюдение? Серов не преступник! Мы просто хотели задать ему несколько вопросов. За другими надо было следить в свое время…
– Без «наружки», высокочтимая Дамира…
– Оставьте ваш парикмахерский тон!
– Три недели назад, сняв наружное наблюдение, мы его как раз и потеряли. Он у нас…
– У вас!
– Он у нас с вами шут знает где все это время слонялся! Теперь, здрасте-пожалуйста – объявился! И где же? В Сергиевом Посаде. Юродствует, Христа ради! Очень, скажу вам, удобненькая формочка для того, чтобы скрывать гмм… определенные намерения и замыслы.
Маленький, кругленький следователь Ганслик надул, обижаясь, свои мясистые и опять же кругленькие щечки, но тут же воздух из-за щек выпустил, обмяк, смолк…
– Хорошо. Пригласим его сюда. Или нет… Я сама съезжу в Сергиев. Около Лавры, говорите, юродствует? Ну, стало быть, там с ним и побеседую…
* * *
– Встань, пес! – Серов дернулся, с трудом разлепил веки. Шел снег: первый, подвесной, киношный, мягкий. Под снегом буровато-серые стены приобрели враз цвет кирпичный, от грязи-пыли очищенный. Завиднелась, засвербела в воздухе, – как долгая ранка под кожей, – башенка резная, тонкая, тоже каменная. Снег скрал брошенные машины, брезент, скамейки. И выступило из снега, выломилось из хозпостроек красно-кирпичное, резное, раньше не замечавшееся крыльцо.
Скользнул с крыльца в снег человек в круглой шапке, в долгой шубе до пят, с посохом в руке, скользнул человек горбоносый, ястребиноокий, гордый, но изможденный и словно бы высосанный кем-то. Съедаемый болезнью, явно сдерживая и пересиливая себя, он тихо постанывал. Увидев Серова, горбоносый попытался приосаниться, но из этого ничего не вышло. И тогда человек впал в гнев, стал бессильно Серову посохом грозить.
– Встань, пес! Юродствуешь? – крикнул снова, наполняя гласные свирепым бессильем, горбоносый, потом внезапно перешел на шепот: – Встань, а не то и говорить с тобой не буду… я бы тебе показал… – горбоносый зашелся в кашле, – да вот, поди ж, в монахи собрался. Только не дойду, наверное, до мнихов многомудрых! А ну как дойду – да не примут? А тут еще ты… Да рази ж так юродствуют! Вот у меня взаправду мастера этого дела есть! Ох и мастера, забодай их леший… Ну пошел я… – Горбоносый тяжко развернулся, но тут вдруг из-за какой-то сараюхи раздалось пронзительно-визгливое:
– Куды пошел? Я здеся!
Человек в шубе, услышав визгливый голос, совсем одряхлел, сник, а из-за сараюхи выскочил совершенно голый, белотелый, со спутанными волосами бомж и метнулся прожогом на середину сквера.
Здесь бомж остановился, и Серов смог разглядеть его внимательней. Оказалось, бомж не совсем гол: на бедрах его была кое-как закреплена треугольная туземная повязка. Лицо у бомжа было плоско-стертое: невыразительный маленький рот, незаметный, чуть востроватый нос, глазки серые… И только брови черные, висящие кустами, да борода и усы желтые, пшеничные выставлялись из общей стертости. Да еще новенькая собачья цепь, как у завзятого «металлиста», поблескивала на остро выпяченной куриной грудке.
В одной руке бомж держал глубокий ковш со сплошной ручкой в виде раздутого рыбьего плавника, в другой сжимал кусок беломясой, парной, видно, только что рубленной свинины.
– Сюды, сюды! – уже не так визгливо, даже вроде любовно и нежно, позвал бомж горбоносого. – Ходь сюды! Чего дам тебе!
Горбоносого еще больше скорчило, остатки свирепости и осанистости облетели. Он переминался с ноги на ногу, ему очень не хотелось к бомжу подходить, но и просто развернуться и уйти он отчего-то не мог. Наконец одетый в шубу сделал три шага по направлению к голому и, пытаясь принять величественную осанку, опершись на палку, остановился.
– Ну! Чего тебе, ирод? – грозно-скрипуче выговорил он.
– А вот чего! Ешь! – крикнул бомж и кинул под ноги горбоносому кусок свиного мяса. Тот над мясом склонился, долго смотрел на него, потом распрямился, недоверчиво хмыкнул, с презреньем легким вымолвил:
– Я христианин… Мяса постом не ем.
– А кровь христианскую пьешь? Пьешь? – завопил голый что было мочи, так, что Серов подскочил даже на месте.
– На, пей! – понизил он вдруг голос до шепота. И тут же плеснул из ковшика под ноги горбоносому темной влагой. – Так-то надо! – оборотился голый к Серову. – А ты пей! Пей еще! – Голый плеснул под ноги горбоносому и второй, и третий раз.
– Не могу я… Отпусти меня, ирод! По грехам, по грехам моим мне досталось… – обратился внезапно горбоносый к Серову, и тот увидел, как снег под остроносыми сапожками человека в шубе враз потемнел, потом покраснел, из красной сахарной лужицы заструился, потек вверх пар… Проталинка эта красная вмиг вымотала из Серова всю душу, но тут же сверху на проталинку, на кровь стал падать уже не киношный, а всамделишный неостановимый снег.
Снег гнало над землей волнами. Он был такой густой, что и кровяная лужица, и кирпичное крыльцо, и бомж голый с собачьей цепью на шее, и горбоносый в шубе, в собольей круглой шапке почти тут же скрылись, перестали быть видны. Снег начал заваливать и самого Серова, двумя горками встал у него на плечах… И уже из глубокого этого снега донесся приглушенно до Серова голос голого.
– Говори! – кричал бомж из снега. – Что видишь, говори!
– Кому? – потерянно спрашивал Серов.
– Говори – любому!
Серов проснулся. Со сна он никак не мог разобрать, где находится. Он охлопывал себя, суматошно оглядывался, пытался вспомнить, как попал в незнакомое место, что с ним вообще происходит, хотел ухватить рукой тающий снег. Его тошнило, в голове был полный кавардак. Он прокашлялся, лишь бы себя успокоить, что-то сказал вслух, прислушался к своему голосу…
«Голос как у давленого клопа… Стоп, стоп! Голос! Чей это голос был во сне? Ведь не Каля же, в самом деле, грозно так крикнула: «Встань, пес!»
«Каля!»
Он разом все вспомнил, тут же подхватился с выдолбленной из бревна скамейки со спинкой, сидя на которой заснул, и пошкутыльгал куда глаза глядят. «Заснул, опростоволосился! А они… Они уже, наверное, где-то рядом!»
Серов разом оборвал суматошный «просебяшный» монолог, прислушался к внутреннему «эфиру». Голосов никаких не было, но тихий клекот петуха, придыхание и присвист вздувающей зоб и готовой кричать птицы он услышал отчетливо.
