«Где Лена? Они не взяли ее с собой! Оставили в Абрамцеве? Узнали, где я, и отпустили? Подняться, подхватиться! Впиться Хосяку в горло! Пусть скажет, где, где!
Легкий шорох отвлек Серова от мучительных мыслей.
«Так. Корзина! Кто там может быть?»
Шорох как-то скруглился, потом вытянулся в длину, перерос в трепетанье крыл, из корзины раздалось злобное, хриплое, Серову до дрожи знакомое клекотанье. Но тут же петух, засаженный в корзину, вытолкнув обиженно два первых слога своей обычной песни, смолк.
– Слышу! Слышу, очнулся наш больной!.. Хорошего мы себе сторожа завели? – вмиг оборотился Хосяк к Серову. – Ты-то небось все поликлиники обегал: что-то с головой, помогите, петух спать не дает! Галлюцинации вербальные! Правильно, галлюцинации. Только галлюцинации эти мы тебе внушали. Да и «бред преследования» тоже. Ты ведь интеллигентик, хлюпик! Чуть что – бежать! Чуть что – тебя преследуют! Ну вот тебе и бред готовый! А петька настороже: надо – бред отомкнул, надо – замкнул! А если думаешь, что петух электронный, – Хосяк как-то беспокойно дернулся, глянул с подозрением на изящно выгнутую шейку Калерии, – то, как говорят наши будущие пациенты-сатирики: попал ты пальцем в небо! Был, был у нас электронный. И летал, и кукарекал, и клевался, как надо. Но в мозг чужой его настройка, его крики проникали слабо. Ну мы и отказались. Вернул я его обратно в институтишко наш рассекреченный, вернул вместе со всей техникой, со всеми проводками, из петушиного гузна торчащими. Нам для вызовов живой нужен был! Вот и выдрессировали, вот и переделали петьку… А хорошо мы это сообразили – по вызовам ездить! Калерия Львовна пациента «вызывает», кой-чего внушает ему, потом он уже сам нас кличет, мы едем да прямо на дому болезнь в нем как следует и проясняем. А потом, конечно, к нам, в стационар! А? Ничего? Есть, есть у нее такая способность с вами-каплунами связываться. А уж психический больной в каждом из нас…
– Где Лена?
– Ну ты даешь! – Хосяк недовольно прервал свои разглагольствования и даже руки от удивления раскинул. – Отпустили мы ее, конечно! Давным-давно. Нам ведь она без толку. Просто связь с тобой потеряли, какой-то экран здесь непробиваемый. Вот на крайний шаг и пошли. Надо же было узнать, где ты? А то ведь Каля, тебя вызывая, вымоталась вся.
Калерия обернулась и снова как-то виновато, но и сладко проворковала:
– Мы Елену Игоревну на Зеленоградской ссадили. Так что здесь полный порядок, не волнуйся… Ты листочки, Дима, отдай… Мы не хотим огласки. У нас опыты – европейские. А приедет какая-нибудь сволочь из Москвы, приползет какой-нибудь начальничек – все и погубит. Мы ведь за побег на тебя зла не держим. Мы тебя к делу одному пристроить хотим. Как раз по специальности твоей, да по наклонностям. А Леночка твоя дома уже, наверное. Симпатичная она у тебя…
В корзине опять завозился, залопотал петух.
– Цыц, гад! – крикнул грозно и весело Хосяк. – Ужо теперь без тебя обмылимся!
Петух враз умолк, а Хосяк, все больше и больше от болтовни своей пьянея, продолжал почти в лицо Серову выкрикивать:
– Воротынцева ты зря послушался! Листочки взял… Что твой Воротынцев, что пидар твой гнойный знал? Да, народцу много сквозь нас прошло. Много впускаем – много выпускаем! Но это еще что! Через нас (петух в корзине забеспокоился снова), через нас тысячи должны пройти! Может, и сотни тысяч… Человечек только почувствовал в себе сумасшедшинку – мы тут как тут! Только в сознании своем усумнился – к нам! Мы – поможем! Вылечить, конечно, не вылечим. Но есть путь иной. Мы, наоборот: неврозик расширим! Мы психозик – раздуем… А что в результате, ты, дурачок, спросишь? А то! Страна сумасшедших в результате. И петух – сюда же! Раз люди с ума посходили – животные тоже обязаны. А как же иначе? Их мы тоже в силах инстинкта и слабо-вонючего животного разума лишить. Вот тебе и общероссийский зоопарк! Нашего, так сказать, переходного периода! И заметь! Мы не каких-то «зомби» растить будем. Нет! И дорого, и размах хиловат. Нельзя ведь всех зомбировать. Пупок развяжется! А вот чтоб все свою исконную наклонность осуществили, то есть до конца с ума сбрендили, – это можно!
– Хватит, Афанасий Нилыч! – забеспокоилась на переднем сиденье Калерия, – не переутомляй себя! Оставь сложные мате…
– Цыц, прокладка!.. Да… Так о чем я? А! Вот! Дом сумасшедших! Мир сумасшедших! С таким товаром и мне, атеисту, перед Господом вашим предстать не стыдно будет. Все ведь к сумасшествию склонны! Весь мир – дурдом, и люди в нем – безумцы! Ну вот и предстанем, вот и скажем: задание твое, Всевышний, выполнено! Все спятили окончательно. А зачем спятили, ты опять, дурачок, спросишь? Да затем, чтобы мир спасти. Так-то он быстренько рухнет. Разум его быстро доконает. Вот Господь и вложил в нас сумасшествие – как возможность спасения! А дальше – Армия Спасения от Разума! АСОР! Мы тебя к этому делу вполне приспособить можем… Пойми! В спиральку! В спиральку безумие в мозгу нашем свернуто! Нам бы только размотать его как следует! Ну так помоги… А размотаем – соберем плоды золотые…
– Юродство в нас спиралькой свернуто… Юродство, а не сумасшествие. Да и не позволят вам сверху мир так-то поганить, петухов портить…
– Ты! Идиот! Молчи! Что ты знаешь! Мы с Калей горы книг перевернули! Ничего сверху нет! И юродства – тоже никакого! Выдумки Ивашки Грозного…
– При чем тут Грозный?
– Ну Алексея Михайловича вашего Тишайшего. Или еще какая-нибудь собака это выдумала… А насчет петухов… Петух что! Вот паук с человеческими качествами – это да!
– Афанасий…
– Молчи, прокладка!.. И еще, – если уж говорить об основном, – запомни! Раз есть сумасшествие – греха нет! Не убийца – а сумасшедший. Не грабитель – псих. Стало быть, и наказания никакого не последует. Вот это – идейка! Значит, будем и свободны, и ненаказуемы! Свободны и ненаказуемы! Да! А то сопли-вопли, христианская демократия, социализм, юродство! А мы – р-раз, и мимо всего этого в психи!
Серов пошевелился, и Хосяк, то ли отвечая на это движение, то ли пресекая возможные возражения, заговорил еще горячей, торопливей:
– И осуществить мы все это сможем, сможем! Потому как на Земле теперь наша воля! Мы и есть «скорая помощь»! Только не вылечиться всем вам поможем, а глубже и навсегда в безумие погрузиться! И по России таких карет, как наша…
Петух в который раз уже затрепыхался, забился в корзине.
– Пеца, пеца, пецушок… Золотой окорочок… – заворковала Калерия, и тут же крышка корзины, как на кипящем котле, дважды подпрыгнула, слетела на пол, из корзины выставился всклокоченный, кучеряво-седой Академ, а вслед за ним выглянул слегка придушенный, с огромным, безумно раззявленным клювом и сбитым набок гребнем петух.
– Брешут! Брешут они всё! – завизжал Ной Янович и, ловко выпрыгнув из корзины, кинулся на белую грудь Хосяку. – Они прибили ее! Или ударили так… специально… так ударили, чтобы память отшибло! Я слышал, как они договаривались, когда она сошла! Слышал! Они потом побежали ее догонять! А я не спал, потому что лекарства не пил! Он! Он! – Ной Янович внезапно оставил Хосяка, скакнул к растворенному в кабину окошку, вцепился коричневыми лапками в загривок водителю. – Полкаш прибил!
Петух, перевозбужденный машинным хаосом, снова закричал, забился в черно-седой пене и вмиг, выпустив крылья, спланировал на косенькую Академову спину… Машину как следует тряхнуло, повело в сторону, она замедлила ход, Серов вскочил, ударил что было силы Хосяка носком кроссовки под колено, Хосяк со стоном скорчился, машину завертело юзом на месте, и Серов, отворив дверь, повалился кулем на шоссе…
* * *
Он сидел под деревом в небольшом заброшенном московском сквере. Слезы текли по небритым желтоватым от йода щекам. Спасения от голоса, звенящего и потрескивающего в голове почти беспрерывно, звенящего по-новому, зловеще-тонко, изничтожающе, – не было. Уже почти сутки убегал он от «Скорой», сначала отсекшей его от дачи, а потом и от квартиры в Отрадном. Убегал, скатывался на окраины Москвы, до ближних пригородов, потом опять возвращался в центр. Он смертельно, по-звериному устал, возбуждение ни на минуту не покидало его, и только после страшных напряжений воли или каких-то юродских выходок голос стихал. Но юродствовать в Москве было непросто, а углубляться в пригороды Серов боялся. К нему несколько раз подходили – правда, пока не задерживали, отпускали – милиционеры. Он начинал рассказывать туповатым раскормленным муниципалам про Хосяка, петуха, Академа, хватал их за руки, его лениво, с брезгливой рассеянностью отталкивали. Он понял: в следующий раз кто-нибудь из милиционеров просто отправит его в Кащенку. А ведь там Хосяк его враз настигнет. Там-то он наверняка все ходы-выходы знает! Значит, осталось одно: бежать, скрываться! Менять транспорт, уходить от пеленгующего его местонахождение голоса, уходить от самого себя, от своего вопящего мозга, уходить от обыденности, включенной в сеть этого всеобщего поля безумств…
