Его красивый уход в отставку из-за репозиционирования Робин Гуда оказался, к счастью, всего лишь эпизодом – мятежным порывом, после которого его верность Проекту лишь усилилась. Но теперь эта верность превратилась в проблему. Доктора Макса наняли для работы над разработкой Концепции; но когда Концепция была разработана и «Питмен-хаус» переехал на Остров, доктор Макс увязался вслед. Сельская Мышка исподтишка перетащила свою фенологическую колонку в лондонскую «Таймс» (отныне выходящую в Райде). Никто не возражал – даже Джефф. Строго говоря, никто вроде бы и не заметил. Итак, теперь Историк занимал кабинет двумя этажами ниже Марты, имея под своей холеной, с крашеными ногтями рукой все средства и возможности для исследовательской работы. Любой человек, будь то сотрудник «Питко» или Гость, мог обратиться к нему за консультацией по любому историческому вопросу. Его адрес и список предлагаемых услуг фигурировали в рекламно-информационных буклетах, которые лежали в каждом гостиничном номере. И даже если к доктору Максу заявится, к примеру, скучающий владелец «Не просто уик-энда» – самой дешевой путевки, – дабы поспорить насчет стратегии саксов в битве при Гастингсе, беседа – кстати, абсолютно бесплатная – будет длиться столько, сколько будет угодно клиенту.
Беда была лишь в том, что к доктору Максу вообще никто не обращался. Жизнь Острова вошла в размеренную колею: обмен информацией между Гостями и Сюжетами нуждался скорее в прагматической, чем в теоретической отладке; и потому роль Историка тихо... ушла в историю. Во всяком случае, именно это собиралась Марта сказать доктору Максу из своего гендиректорского кресла. Для того и вызвала. Он появился в дверях, как появлялся всегда, исподволь оценивая степень заполненности зала. Только мисс Кокрейн? Ну, значит, совещание тет-а-тет на высшем уровне. Доктор Макс был весь лоск и беззаботность; напоминать о сомнительности и маргинальности его положения казалось дурным тоном.
– Доктор Макс, – начала Марта, – скажите, ваша работа соответствует вашим представлениям о счастье?
Юмористически хмыкнув, Историк принял профессорскую позу, смахнул с узорного лацкана несуществующую пылинку, заложил руки в карманы своего замшевого жилета цвета грозовой тучи и скрестил ноги – все это указывало, что он рассчитывает просидеть в кабинете Марты гораздо дольше, чем ей хотелось бы. Затем он сделал то, на что ни при каких условиях не были способны другие служащие «Питко», будь то распоследний косец из фонового отдела или вице-губернатор сэр Перси Наттинг, а именно доктор Макс воспринял вопрос буквально.
– Сча-а-стье, мисс Кокрейн, очень интересная с исто-о-рической точки зрения вещь. За три десятилетия в качестве одного из самых... не решусь сказать, выдающихся, но самых примелькавшихся ваятелей и граверов молодых умов я ознакомился с широким рядом интеллектуальных заблуждений; они словно бурьян, который надлежит выжечь перед тем, как вспахивать умственную почву... а говоря без обиняков, сплошной мусор и вздор. Разновидности ошибок разноцветны, как платье Иосифа, но самая вопиющая и ужасающая – это наивная убежденность, будто прошлое – всего лишь переряженная современность. Сорвите турнюры и кринолины, дублеты, шоссы и эти (гляди-ка, будто сам Диор шил!) тоги, и что останется? Обычные люди, удивительно похожие на нас. Их нежные сердца бьются в заветной глубине совсем как сердце нашей мамочки. Загляните в их несколько темные умы – обнаружатся залежи зачаточных понятий, которые, окончательно созрев, станут фундаментом наших великих современных демократий. Изучите их представления о будущем, рассмотрите их надежды и страхи, их робкие грезы о том, какова будет жизнь спустя много веков после их смерти, – оказывается, они смутно провидели наш с вами замечательный мир. Выражаясь совсем грубо, они хотят быть нами. В общем, вздор и мусор, конечно же, вздор и мусор. Вы за мной поспеваете?
– Пока да, доктор Макс.
– Хорошо. Итак, мне очень прия-атно – порой удовольствие несколько брутальное, но давайте не будем впадать в морализаторство – брать в руки мой верный серп и косить бурьян на ниве растущего ума. А в этих зарослях грубейших ошибок нет более неистребимого, упрямого сорняка – сравню его с бузиной, нет, скорее со всеядной пуэрарией, известной также как кудзу, – чем тезис, будто трепетное сердечко, тикающее в современном теле, всегда было на своем месте. Что в плане чувств и сантиментов мы неизменны. Что куртуазная любовь была всего лишь примитивным предком шашней в подъездах, если молодежь все еще этим балуется, – только ме-ня-а не спрашивайте... Что ж, давайте рассмотрим это Средневеко-о-вье, которое, нет смысла повторять, таковым себя не считало. К примеру, для точности возьмем Францию в период десятого – тринадцатого веков. Прекрасная и забытая цивилизация, которая возвела величественные соборы, сформировала рыцарские идеалы, временно приручила дикое животное под названием человек, создала chansons de geste[36] – конечно, с голливудским кино их не сравнить, но все же... короче говоря, создала свою веру и политическую систему, породила целый комплекс обычаев и вкусов. И ради чего, собственно? – спрашиваю я этих мелких обитателей бурьяна. Ради чего эти люди торговали и женились, строили и творили? Потому что искали СЧАСТЬЯ? Как бы их насмешило это наше жалкое предположение. Не к счастью они стремились, а к СПАСЕНИЮ ДУШИ. Более того, счастье в нашем современном понимании они сочли бы чем-то вроде греха, самым настоящим препятствием на пути к спасению. Меж тем как...
– Доктор Макс...
– Меж тем как в случае, если мы перемотаем время вперед...
– Доктор Макс – Марта поняла, что тут нужен пейджер... нет, клаксон, а лучше сирена «скорой помощи». – Доктор Макс, боюсь, мы должны перемотать время на сейчас. Мне не хотелось бы походить на ваших студентов, но я вынуждена попросить вас ответить на мой вопрос.
Доктор Макс вытащил руки из карманов жилета, отряхнул оба лацкана от призрачных бактерий и уставился на Марту со студийным – вроде бы добродушным, но намекающим на суровое lиse-majestй – раздражением, отточенным в битвах с суетливыми телеведущими.
– А, простите за де-ерзость, в чем он состоял?
– Я просто хотела узнать, доктор Макс, счастливы ли вы, работая здесь.
– Именно к этому-у я и ше-ел. Если и кружным, как вам показалось, путем. Дабы упростить фундаментально сложную ситуацию, хотя я понимаю, мисс Кокрейн, что ваш разум свободен от бурьяна, я вам отвечу. Я не «счастлив» в смысле шашней в подъезде. Более того, я бы сказал, что счастлив именно потому, что смеюсь над современной концепцией «счастья». Я счастлив – употребим этот неизбежный термин – именно потому, что счастья не ищу.
Марта молчала. Как странно, что сквозь все это пустословие, присыпанное блестками парадоксов, на нее глянули строгость и простота. Как он это делает, а? И тогда, почти без сарказма, она спросила:
– Значит, вы ищете спасения души, доктор Макс?
– Боже правый, нет. Для этого я слишком язычник, мисс Кокрейн. Я ищу... удовольствий. Они куда как надежнее счастья, куда как надежнее. Оформлены гораздо четче, при всем при том намного замысловатее. У них есть оборотная сторона, но и она вычеканена прекрасно. Зовите меня, если хотите, язычником-прагматиком.
– Спасибо, доктор Макс, – произнесла Марта, поднявшись. Очевидно, смысла ее вопроса он не понял; и все же дал именно тот ответ, в котором она бессознательно очень нуждалась.
– Надеюсь, вам приятно было перекинуться со мной сло-овом, – заявил доктор Макс, словно это он был хозяином, а Марта – гостьей. Одним из самых надежных удовольствий для него были разговоры о себе любимом – а он искренне верил, что удовольствия надо разделять с ближними.
Марта улыбнулась захлопнувшейся двери и позавидовала беззаботности доктора Макса. Любой другой на его месте догадался бы о причине вызова к начальству. Пусть Официальный Историк и презирал спасение в высоком смысле этого слова, но сам только что нечаянно удостоился его в более низменном, временном варианте.
* * *
– Боюсь, случилось кое-что необычное.
Перед столом Марты Кокрейн стоял Тед Уэгстафф. В это утро Марта была одета в оливковый костюм и белую рубашку без воротника, застегнутую у горла золотым зажимом; ее золотые серьги были точной музейной копией древнебактрийских украшений, колготки изготовлены швейцарской фирмой «Фогаль», а туфли – фирмой «Феррагамо». Все приобретено в «Хэрродз-Тауэре». Тед Уэгстафф был одет в зеленую зюйдвестку, непромокаемые рыбацкие штаны и бахилы с загнутыми голенищами – словом, одеяние достаточно мешковатое, чтобы скрывать под собой любую электронную аппаратуру. Его вечный румянец можно было бы назвать как буколическим, так и алкоголическим, хотя Марта и сама не знала, чем он обусловлен – воздействием ветра и солнца ли, слабостью ли к выпивке или просто прихотью визажистов.
