— Честолюбивые холуи опасны. А холуи в Генштабе — опасны смертельно, — вырвалось у Игоря. — Дать им волю, превратят Россию в колумбарий.
— Потому я и говорю, Иваныч. Дай бог Никите здоровья. Географию он не проходил, но — твердо стоит на земле. Мужичина! Кто выскочит после Никиты, не думал об этом? Опасаюсь, какой-нибудь Зот Инякин… А нашему быдлу-полубыдлу того и надо…
Гуща то и дело уж не говорит, а, можно сказать, декларирует, что ему, каменщику, «без разницы складывать тюрьму или школу, что нарисуют, то и сложу» И еще пуще: «Кто в России наверхут по мне да хоть крокодил». Таких Гущ на Руси сейчас — океан. Океан полуголодных, доведенных нищенской зарплатой, которую к тому же месяцами не платят, до состояния быдла.
Нищее быдло бредит о «крепкой руке». Они и посадит нам на шею Инякина… Зот Инякин молод. При двух дипломах и двух работах. В Мосстрое и в КГБ… Хитер. Услужлив. Демагог почище твоего разлюбезного Хруща… Придет такой — массовой стройке жилья каюк. Бюджет тут же перенацелит. В каком направлении можно не предсказывать… Целый век радио гудит: «Великий русский народ!» «Великая Россия!» Быдло «на величие» падки… Ну, а многомилионный Гуща помчится туда, где кусок жирнее.
Взбаламутить — убедить Гущу: «русские превыше всего», что два пальца обоссать… Опасное время, Иваныч!
7
Ермаков узнал о результатах голосования от Игоря Ивановича; отодвинув от себя цветастую, китайского фарфора чашку, он расплескал лимонный сок на письменный стол и лежавшие на нем бумаги.
— Дом!.. Дом надо отвоевывать для треста, — пробасил он, стряхивая с бумаг зеленоватую жидкость. — Что ты уставился на меня? Или тебе еще не обрыдло записывать свои гениальные мысли по ночам, на студенческой кухне, возле помойного ведра?! Нюрка шумит больше всех отчего? — продолжал он, когда Игорь Иванович присел у стола, отгоняя от себя пронизавшую его трепетом надежду обрести наконец свой угол. — Ребенок ее уже подрос, а она все за фанерной перегородкой живет. Три семьи в комнате. Любовь шепотком.
Веселье шепотком. Одна брань криком. Она этим во, — Ермаков провел рукой по горлу, — сыта. Создай ей человеческие условия быта — она и не пикнет. Как сказал доктор Фауст… или кто? вот смысл философии всей. Альфа и омега и тормозной башмак.
Ермаков был человеком увлекающимся. «Дом! — односложно отвечал он, как только заходила речь о каких-либо претензиях или недовольстве рабочих-строителей. — Обещайте им дом. Каждому по персональному окошку».
О чем бы Ермаков ни размышлял, в ушах его точно бы дальний колокол звучал: «Дом! Дом! Дом!» Даже сквозь сон слышался ему этот набатный гул.
Но несмотря на то, что перед Ермаковым, если верить молве, двери сами распахивались, прошло немало времени, пока набатные звуки сменились праздничным благовестом: «Дом получили! Дом полу-чили-чили!..»
Дом был пятиэтажным. Из крупных блоков. Неправдоподобно яркой сини, которой не страшна непогода. (Не пожалел Ермаков заграничной краски). Правда, дом не выходил своим нарядным фасадом на новый, залитый асфальтом проспект, недавно названный именем Ленина. Корпус стоял в захламленном дворе, неподалеку от двухэтажных яслей и будущего школьного бассейна, но у него был такой же сияющий солнечным счастьем блеск окон, как и у восьмиэтажного красавца из розового и белого кирпича, заслонявшего его, и тот же адрес: «Ленинский проспект..».
От проспекта к дому протянулись в снегу темные проталины, от них кое-где поднимался парок: в дом устремилась горячая вода, он стал теплым, живым.
Днем, на стыке смен, его обступило вдруг столько взволнованно гомонящих, перекликающихся друг с другом людей. Кто-то, не разобрав, в чем дело, вызвал пожарную команду. Пожарных встретили поначалу недоуменным, встревоженным молчанием, затем дружным хохотом.
— На новоселье прикатили? Разматывай кишку, качай водку!
Пареньки в распахнутых черных шинелях ремесленников заглядывали, загородившись ладонями от света, в окна: кому-то достанется?
Старики и средних лет каменщики поотстали от ремесленников, которые уж не раз обежали вокруг корпуса. Сгрудились в стороне. Молчали.
— На улице Горького — помните, мужики, — въезжали все больше с собаками. А нынче.
Словно бы в ответ послышался слабый, стариковский голос:
— К Ермаку пойду; в пояс поклонюсь.
Его перебил насмешливый возглас:
— Сам строил, а Ермаку кланяться? Занятие!..
Допоздна толпились вокруг дома строители. Одни на радостях начинали помогать озеленителям, которые сажали вокруг корпуса тоненькие, как прутики, деревца. Другие наперегонки устремились в трест, выяснить, кому подавать заявление. Весь день в коридорах треста было ни пройти, ни протолкаться. К вечеру просителей собралось столько, что Ермаков вывел их во двор и устроил митинг.
Осаждаемый просителями Ермаков исчеркал карандашом список будущей жилищной комиссии, потребовав, чтобы в нее вошли одни бессребреники. Святые люди! «Святых» собрал в своем кабинете и так стучал кулаком по столу, что вынести это могли лишь воистину святые.
— Чтобы ни одного обиженного! Ни одной несправедливости! Ни одной жалобы на вас!
Наконец наступил день, которого на стройке ждали, как не ждали ни одного праздника.
С утра члены комиссии осмотрели дом. Подъезд за подъездом. Квартиру за квартирой. Впереди вышагивал Акопян, вдыхая привычные острые запахи масляной краски и олифы. За ним, с рулеткой в руках, — Александр Староверов и бригадир, штукатуров Матрийка, записывавшая в блокнот замечания Акопяна. Худое лицо Матрийки выражало согласие с Акопяном. В самом деле, восемнадцатиметровые комнаты, квадратные, лучше, чем двадцатиметровые, вытянутые кишкой, темноватые. Не в одних метрах дело.
Чуть поотстав от них и ощупывая ладонью стены, рамы, батареи водяного отопления, двигался Силантий. Его новое полупальто из грубого, ворсистого сукна выпачкалось мелом. В мелу были и хромовые сапоги, которые Силантий надевал лишь на демонстрацию и святить куличи. Но Силантий словно бы не замечал этого. Зато глаза его не пропускали ни одного строительного огреха. В одной из квартир он обратил внимание на чуть перекошенный потолок. Матрийка по его просьбе записала номер квартиры, чтобы вселить в нее именно того такелажника, который неверно уложил потолочную плиту. Пусть любуется на свою работу, портач! И детишкам своим пусть объяснит, отчего у них в комнате потолок кривой. Паркетчикам Силантий отвел комнаты, где паркет вспучило более всего. Бригадиру кровельщиков — угловую квартиру на верхнем этаже, где на потолке проступил желтоватый круг сырости.
Огрехов было не так уж много, но все же их вполне хватало на то, чтобы добрая треть бригадиров получила каждый свое — по заслугам…
Комиссия возвращалась в трест под приветственные клики с крыш и подмостей: «Силантий, черт глухой, не забудь про меня!», «Товарищ Акопян, а как быть, если мы с женой незарегистрированные?!»
Рассаживались в комнате постройкома в торжественном молчании, без привычных шуток и восклицаний. За председательским столом, заваленным грудами папок — Акопян. Остальные — вокруг.
У двери скромненько пристроились ерзающий на скамье комендант общежития и багроволицая тетка Ульяна в шерстяной, попахивающей нафталином кофте. Ульяну привел на заседание комендант: она, по его вынужденному, сквозь зубы, признанию, знала всех непрописаных мужей и жен даже лучше, чем он сам.
Дела все разобраны? — спросил комендант. Тихий голос Аконяна внес оживление в напряженную тишину.
— Дела у прокурора и народного судьи. В этих папках розовые сны и упования.
Первое упование Акопян приподнял над столом, двумя руками, — Одной оказалось не под силу. Папка была с добрый том. Какие только письма и ходатайства в ней не покоились! Кто только не вступался за неведомого Акопяну плотника, который жил в общежитии и вот уж несколько лет тщетно просил дать ему комнату или хотя бы прописать к нему жену и трех малых детей, мыкающихся вдали от него, где-то под Каширой!
Минут десять слышалось лишь шуршание переворачиваемых бумаг и все более обеспокоенный голос Акопяна, перечислявший, откуда присланы письма, на печатных бланках, с категорическим требованием быстрее, без бюрократизма, рассмотреть… и «не чинить препятствия».
Акопян мысленно представил себе трех русоголовых в латаных рубашонках мальчиишек, растущих без пригляда отца, нолусиротами, самого плотника, обивающего пороги… Сдержанный человек, Акопян, дал волю гневу:
— Это черт знает что! Надо не иметь сердца. Он взял красный карандаш и проставил в последней графе размеры комнаты, самой большой комнаты, котоую только мог дать.
Александр смотрел на красный карандаш, испытывая смятение. Он хорошо помнил этого плотника, лодыря отпетого. Но, с другой стороны, о нем хлопочут из канцелярии Председателя Совета Министров, депутаты Верховного Совета, горсовета, райсовета…
