Перед сном, на постоялом дворе, в голове Алексея опять пронеслись цепью события его молодости. Он подумал: «Вот ведь как получается, что недавно было и не вспомнить вовсе, а то, старое, помнишь каждую минуту, все лица и события вновь и вновь проходят через сердце, и не отогнать их и не пересилить. Сколько пришлось ему пережить, сколько душ он загубил, безвинных и виновных, сколько крови человеческой пролил? А всё для чего? Ради службы? Да пропади она пропадом эта служба, если так сердце рвёт. Кто он есть? Раб государев, за жизнь своих близких трепещет, а сам же и души невинные губит. Ну за что он погубил, тех бедных цыган, молодых влюблённых и прекрасных, в жарких молдавских степях? А этого молодого казачка Стёпку, который к невесте его Татьяне Макаровне клеился. Ещё до его, Алексея, сватовства клеился. Это он, Алёха, увёл у него девку, а не он. А я его безвинного же и погубил. Нет мне прощения. Видать гореть мне в геенне огненной на сковороде, за все грехи мои.
С этими горькими мыслями весь в слезах он и уснул. Проснулся уже свежий, отдохнувший, поели и в путь. Так ни шатко, ни валко приехали они и второй день. Были уже в Эстляндии.
– Вот ведь странно, – думал Алексей, далека дорога, казалось никогда не проехать её, первый день так долго тянется, а глядишь, уже и приехал. Так и жизнь наша, наверное, каждый день тянется долго-долго, а моргнуть не успеешь, как пора уж и на покой.
Ехали, болтали о всякой всячине, придворные сплетни, обсуждали дам, кто как одевается, кто с кем флирт делает, о войне, об армии, об чинах. Вспоминали прежние денёчки, как из полона турецкого бежали. Абрам смутно помнил ту страшную ночь, когда оторвали его от его матери, как она бросилась за ним в воду. А Алексей старался забыть этот эпизод, так как мнил его очередным своим злодейством, и совестно ему было перед Абрамом, что жизни чужие не щадил, дабы свою сохранить, и выгоду иметь.
Благополучно миновали они Ревель, а на седьмой день пути, были уже в Риге. Документы проездные, подписанные Александром Даниловичем, показывали всего пару раз. Никаких подозрений, ни они у проверяющих, ни проверяющие у них не вызывали. Едут ну и едут себе офицеры по царёву распоряжению. Да и куда тут скроешься, когда один из путников – офицеров – негра черномазая. А таких офицеров при дворе только-то один и есть, так что не скроешься, не затаишься. Как ни маскируй его под пленного шведа, всё равно вся Россия знает, кто этот обер-юнкер.
Но уже под Кенигсбергом почуял Алексей, звериным своим чутьём, что что-то происходит неправильное. Что, именно, он и не мог бы сказать достоверно, то ли в трактире один из постояльцев не так посмотрел, то ли поста, где он должен быть не оказалось, а появился совсем в другом месте. То саксонские офицеры о чём-то переглянулись с русскими, то ли показались слишком вежливыми и предупредительными. Может всё это только кажется, а может и нет. Бережённого – бог бережёт. В общем насторожила его слишком благостная и лёгкая дорога, почувствовал Алёха, что-то должно произойти, уж слишком всё хорошо складывается.
– А что делать? Кто это его преследует и с какой целью? Всё это неясно. Это точно не Меньшиков, он же сам выписал проездные, и не царица – ей сейчас не до того. Разнесло её, аки тумбу, еле ноги передвигает, ждёт наследника. А кто же? И кого это государь так опасался, когда давал наказ…
Всё это надлежало выяснить, прежде чем предпринимать какие-то меры. С Абрамом своими сомнениями не делился, но предупредил его, что бы тот был осторожен, ни с кем в сношения не вступал, ни с русскими, ни с поляками, ни с саксонцами.
Прежде всего, надо было узнать, действительно ли их преследуют, и во вторую очередь – кто и с какой целью. Решение пришло неожиданно. Дело было так.
Они обедали в трактире на постоялом дворе. Денщики, Савелий и Степан, сидели тут же за угловым столом. В трактире было тихо и безлюдно. В углу, у входа на кухню сидели саксонские офицеры, пили пиво и тихо переговаривались о всякой всячине. Неожиданно тишину нарушила шумная компания бродячих артистов – огромного роста и могучего сложения силач, пожилой клоун в одеждах Арлекина, молодая женщина в испанском наряде и с кастаньетами, девочка – акробатка лет 14 и огромный лохматый пёс. Они заняли стол у окна и начали шумно обсуждать своё недавнее выступление на площади. Клоун вытащил сумку и стал считать полученную выручку.
Поначалу Алексей и не обратил на них внимания, но потом он прислушался и уже не отвлекаясь вслушивался в каждое их слово. Из отрывочного, беспорядочного крикливого их разговора, на ужасной смеси немецкого и польского, Алексей понял, что выручка в здешних краях небогатая, что их комедии не вызывают восторгов у местной публики, и, что надо бы передислоцироваться на юг, в Империю. Там всё-таки ближе к Италии, и народ понимает настоящее искусство. Внезапно офицеры, до этого мирно сидящие у входа, поднялись и подошли к артистам. Разговор принял громкий и скандальный характер. Офицеры требовали отдать им выручку артистов, угрожая им шпагами. Пёс, оскалив зубы, грозно зарычал. Решение к Алексею пришло почти мгновенно, Он резко поднялся, подошёл к столику и резко, почти по-хамски, обозвав офицеров разбойниками с большой дороги, потребовал оставить артистов в покое. Офицеры, видя, что перевес не на их стороне, чертыхаясь, удалились из трактира, обещая вернуться. Клоун обратился к Алексею:
– Благодарим вас господин, но они могут вернуться с подкреплением, и вам тогда несдобровать. Вы ведь не королевские? Вы ведь русские, я по форме вижу. Мы-то сами из подкарпатья, по-русски понимаем и говорим малость. Если вы не возражаете, примите наше приглашение – отужинать с нами в нашем театральном таборе. Вы, я вижу, путники…
– Да, мы путешествуем по дружеским странам, а это мой денщик, молодой обер-юнкер, будем знакомы, я Алексей, а его Абрамом зовут. Он из эфиопских дворян, царских кровей. На нашей службе уже давно. Мы его ещё ребёнком из турецкого рабства вызволили. Едем на воды в Чехию. Мы не торопимся и могли бы вам компанию составить. Ну, если там заступиться, как сейчас, например. Мы, русские, очень к искусству склонны, и могли бы даже играть какие-нибудь роли. Вот, например, Абрам мог бы даже и Отеллу ревнивого сыграть. Мы с трагедией этой знакомы… Абрам удивлённо посмотрел на Алексея. Алёха незаметно сделал ему знак молчать. На том разговор и завершился.
За ужином обговорили детали и маршрут движения. А так же условия раздела выручки. Савелий и Степан также присоединились к кортежу. И на следующее утро театр выехал из Кенигсберга по направлению к Варшаве.
Глава третья
Абрам Петрович
Для Абрама Петровича путешествие казалось сказкой, подарком судьбы. Ещё бы, пленник государя, только что считается офицером Преображенского полка. На самом же деле – пленник и экспонат кунсткамеры. Он прекрасно понимал презрительные взгляды и насмешки сослуживцев, странные переглядывания дам на балах и ассамблеях, но виду не подавал и относился ко всему философически. Зато он мог свободно говорить с государём на научные и военные темы, мог очень много читать, поскольку все двери в царские книгохранилища были для него открыты. Такая жизнь, в общем, устраивала Абрама.
Физическим воспитанием юноши занимался Алексей Кириллович, или просто дядя Лёша. Абрам был очень способен к верховой езде и особенно к фехтованию. В Гангутском сражении, когда начался генеральный абордажный штурм, он во главе небольшого отряда обрушился на шведский флагман, круша всё на своём пути, прорвался к адмиральской рубке. После битвы его рвало, и он проплакал всю ночь, тогда, как вся флотилия во главе с государём пьянствовала безумно, отмечая великую викторию. Александр Данилович утешал бедного юношу: «Да что ты так рассопливился, аки баба курляндская, ну пустил кровавую юшку супостату, так ты же врагов государя нашего покромсал, врагов державы нашей и веры истинно христианской… Ты же настоящий герой, батюшку нашего от погибели спас, викторию добыл для всего русского оружия, ты радоваться должон, а не слюни пущать…
Но эти уговоры не облегчали его тонкую душу. Он увидел в себе не человека, а зверя, ослеплённого кровавой яростью. Запах крови опьянил его, наполнял каким-то звериным блаженством. До этих пор Абрам видел много смертей, Пётр казнил своих врагов и друзей беспрестанно, но то было, как зрелище, как театр, понарошку. А тут ему пришлось самому лишать человека его естественного существования – жизни. С этих пор неистребимый страх смерти поселился в его душе, и страх вечных мук в аду за его смертный грех – убийство другой человеческой души.
