Французскому языку не так посчастливилось, как швабскому и чешскому, — он вышел из употребления. Если еще есть несколько церквей, где — как, напр., в Берлине — проповедь говорится по-французски, то слушать ее приходит больше немцев, чем детей гугенотов; для берлинцев это является упражнением во французском языке. По некоторым местам, напр., в Цитене, в Укермарке, где французская колония, живя далеко от городов, лучше сохранила память о родине, до сих пор еще в немецкой речи встречается немало французских слов, однако в очень искаженном виде. Дети говорят родителям: pir, mir; постель называется kutsche — это французское слово couche, выговоренное на немецкий манер; groseille превратилось в gruselshen. Также исказились и фамилии: Urbain превратилось в Irrbenk, Dupont в Dippo, Vilain в Villing. При крещении продолжают даваться французские имена Jean, Jacques, Rachel; но их так выговаривают, что их и не узнаешь. Однако и до сих пор потомки гугенотов заучивают в детстве кое-какие вещи по-французски. Так, они нередко выучивают десять заповедей на мощном французском языке XVI века, и странно слышать, как маленькие девочки читают одну из них в вид:
«Tu ne paillarderas pas». Все немецкие гугеноты знают также наизусть, ничего, впрочем, не понимая, кальвинистское исповедание веры: последнее воспоминание об отечестве живет в этих немногих строках, из-за которых предки Урбэнов и Дюпонов пошли в горькое изгнание.
Есть и другие признаки, по которым можно узнать колонистов французского происхождения. Они настолько сохранили национальный тип, что француз, попав вдруг из французской деревни в деревушку вроде Цитена, испытал бы очень странное ощущение при вид этих крестьян, совершенно похожих на наших: он непременно почувствовал бы желание заговорить с ними по-французски, но они не поняли бы его, и у них не оказалось бы с ним ничего общего. Во время моего последнего путешествия по Германии мне самому пришлось встретиться с поразительным доказательством этой устойчивости французского типа. Как-то раз в театре, который в тот вечер был полон сверху донизу, я в антракте занимался рассматриванием публики; Вдруг мой сосед сказал мне: «здесь есть ваш соотечественник; присмотритесь хорошенько, и вы его найдете». Мои глаза скоро остановились на одном из присутствующих, и я, не колеблясь, указал его моему собеседнику. Я не ошибся; так быстро открытая мною особа оказалась членом германского парламента с чисто французским именем, унаследованным от предков-гугенотов. Присмотревшись ближе, я заметил однако в своем соотечественник что-то странное: это было французское лицо без французского выражения. Бегейм-Шварцбах коротко и верно определяет, чем потомки французских изгнанников отличаются от своих соотечественников и в чем они остались похожи на них. «Почти у всех них, говорит он, темные волосы и темные глаза с блестящим и пытливым взглядом; они среднего роста со стройным станом; изящные, длинные и тонкие пальцы их женщин резко отличаются от толстых, неуклюжих пальцев немок; но на лицах их лежит печать спокойствия, флегма немецкого добродушия, которая совершенно меняет эти французские физиономии».
Чем больше проходить времени, тем более сглаживаются эти различия; семьи различного происхождения, прежде сторонившиеся друг от друга, все чаще и чаще смешиваются путем браков, и с другой стороны возрастающая быстрота и удобства сообщений разбивают и рассеивают эти маленькие союзы иностранцев, прежде державшиеся так крепко. Уже давно юридические привилегии гражданского и политического характера, дарованные в свое время колонистам, успели исчезнуть, и дети переселенцев подчинились общим законам. Одни только меннониты удерживали за собой до наших дней свободу от воинской повинности, которая была им пожалована Великим Курфюрстом и подтверждена Фридрихом Великим. Уже после того, как Пруссия получила конституцию и воля короля перестала быть единственным законом, министры все еще ставили привилегию меннонитов выше конституции; но в 1867 г. парламенте Северной Германии, несмотря на поднявшиеся в защиту меннонитов протесты, вотировал 57-ю статью: «Каждый немец обязан военной службой, и никто не имеет права замещать себя при исполнении этой обязанности». С того времени эти враги войны эмигрируют массами. Пришедши из Чехии в Пруссию, они теперь уходят из Пруссии в Америку. «Но что же из того! говорит Бегейм-Шварцбах. Они давно уже дали все, что могли дать. Государство вознаградило их довольно щедро, а государство есть живой организм, подчиненный законам роста, и не может дозволить держать себя в наложенных на него несколько веков тому назад узах».
Таким образом, эти иностранцы, пришедшие со всех концов Германии и Европы, слились в одно целое с принявшим их в себя народом: теперь в Пруссии есть только пруссаки. Во время опасности все они проявляли одинаковую любовь к приемному отечеству: в 1814 г. меннониты, не имея возможности сражаться, отдавали на общее дело свои деньги. Французам нечего и пробовать заговаривать с потомками французских выходцев насчет общности происхождения; самые любезные из них спешат тогда заявить, что они «истые немцы до глубины своей души». Некоторые же из них оскорбляют самих немцев крайностями своего германофильства, как это было с тем господином, который перед самым началом войны 1870 года с кафедры Берлинского университета просил прощение у Бога и у людей за свое французское имя. Позволив себе еще раз обратиться к личным воспоминаниям, я скажу, что если я был очень радушно принят в маленькой французской колонии в Ганау, где дамы так сострадательно ухаживали за нашими больными пленными, то с другой стороны единственный крупный разговор в Германии после войны вышел у меня как раз с берлинским французом.
Растворившись в прусском населении, эти иностранцы передали ему полученный ими от природы особые дарования и сделали его непохожим ни на какой другой народ. Из смешения различных рас образовалась новая раса. Припомним при этом, что само коренное население, если взять его в целом, не было туземным в этой стране. Провинции, которыми правил Фридрих, — Бранденбург, Померания, Восточная и Западная Пруссия, Лузация, Силезия, — в VI веке были заселены исключительно славянами. В течение Средних веков целые толпы новых поселенцев постоянно приливали туда из всех областей Германии и Голландии: монахи, шедшие с проповедью Слова Христова, купцы, искавшие новых рынков, крестьяне, привлекаемые свободой собственности, рыцари, гнавшиеся за приключениями и возможностью раздобыться насчет язычников новыми землями, маркграфы, желавшие расширить свои владения, вся эта пестрая толпа проповедников, торговцев, земледельцев и воинов пробралась в маленькие славянские государства и, то втираясь между жителями, то вытесняя их, мало по малу подготовила расширение Германии далеко за пределы, указанные Тацитом. В конце Средних веков образовалось» что-то вроде особой бранденбургской нации, говорившей на особом языке — наречий Марки, о котором с похвалой отзывается Лютер в своих Застольных речах. Но перевороты XIV» и XV в., религиозные войны XVI в. и, наконец, ужасная Тридцатилетняя война совсем было погубили плоды многовековой работы. Тогда-то государи-колонизаторы принялись за свое дело, с ходом которого мы только что познакомились; тогда-то новые колонисты, стекавшиеся не только, как прежде, со всех концов Германии, но даже из-за границы, заполнили собой пробелы старой колонии. Одним словом, Гогенцоллерны закончили тогда нaчaтyю Аcкaниями работу созидания того искусственного, но необыкновенно умно и крепко организованного политического тела, котором зовется Пруссией.
«Нужно ли указывать на то, что прилив каждой новой волны поселенцев вызывал в стране и новый прилив рабочей энергии? Коренные жители, на которых обрушивается какая-нибудь катастрофа, опускают после нее руки: они не вырывают сорных трав, овладевающих их полями, они не отстраивают опустевших кварталов своих городов: в Магдебурге или в Бреславле они за 100 лет не могут убрать оставшийся от пожара мусор. Но колонисты, придя издалека нарочно для того, что бы пахать свое поле или выстроить себе дом, вырывает плевелы и расчищает развалины; известно, что самый беспечный лентяй из Европы, попав на уступленный ему участок в Америке или в Алжире, чувствует в себе пробуждение энергии. Примеру этих иностранцев и обязано в значительной степени прусское население тем упорным рвением в труде, которое дало возможность подданным извлекать из бедной страны нежданно большие средства, а королям содержать вовсе несоответственные числу подданных военные силы, позволившие Фридриху бороться с коалицией могущественнейших держав в свете.
ОСНОВАНИЕ УНИВЕРСИТЕТА В БЕРЛИНЕ
Национальная роль немецких университетов
В августе 1807 г. прусский король Фридрих-Вильгельм III принимал на частной аудиенции в Мемеле, где он проживал, ожидая позволения возвратиться в Берлин, доктора Шмальца, профессора из Галле, которого Наполеон отстранил от должности на другой же день после Иенской битвы. Государь, выгнанный из своей столицы, отнесся благосклонно к профессору, прогнанному с своей кафедры. Правда, он согласился не на все, чего просил у него доктор Шмальц. Доктор хотел, чтобы университет был перенесен из Галле в Берлин; но Галле вместе с герцогством Магдееургским отошло к Вестфальскому королевству, где царствовал Жером Бонапарт, и отделить оттуда моральное существо, называемое университетом, было невозможно, не возбуждая гнева Наполеона, которому тогда «достаточно было свистнуть», по словам Гейне, «чтобы Пруссия перестала существовать». Фридрих-Вильгельм отпустил однако же своего гостя удовлетворенным, ибо он обещал ему основать новый университет в Берлине. «Государству нужно, — сказал он, — вознаградить себя за материальный ущерб поднятием духовных сил». Это прекрасные слова и нет никакого основания предполагать, чтобы король думал иначе, чем говорил. Гогенцоллерны слишком долго оставались в самом скромном положении и слишком были умны, чтобы пренебрегать какою бы то ни было силою. Все они ставили выше всего силу материальную, но почти все оказывали уважение и умственной силе. Кроме того, мысль, что основание национального университета может служить одним из самых действительных средств поднять Пруссию после Иенского погрома, являлась в этой стране очень естественной, и король в своем разговор с доктором Шмальцем только выразил взгляд очень многих из своих подданных.
