— Но тебе же нравится Спрингстин, Раймонд, — произносишь ты, не обращая внимания на зеленое «Джелл-О», и прикуриваешь сигарету — четырехсотую за день.
— Нет, не нравится, — говорит Раймонд, краснея и нервно поглядывая на Стива.
— Правда? — спрашивает его Стив.
— Нет, не нравится, — говорит Раймонд. — Не знаю, с чего это Полу пришло в голову.
— Понимаешь, у Раймонда есть теория, что Спрингстину нравится, как бы это помягче сказать, давать под хвост, — говоришь ты, наклоняясь вперед, обращаясь напрямую к Стиву. — Спрингстину, прости господи.
— Послушай «Backstreets» [29]. Определенно пидорская песня, — говорит, кивая, Дональд.
— Я этого никогда не говорил, — неловко смеется Раймонд. — Пол меня с кем-то перепутал.
— Каким ты называл конверт «Born in the USA»? — спрашиваешь ты. — «Сладеньким»?
Но Стив больше не слушает. Его не интересует так называемый разговор за столом. Он говорит с бразильцем. Спрашивает, может ли тот достать ему экстази к вечеру. На что бразилец говорит:
— Эта дрянь сушит спинномозговую жидкость, чувак.
— Пол, будь так добр, перестань лезть не в свое дело, — говорит Раймонд со страдальческим видом. — И принеси мне «Спрайт».
— Ты же составил список, Раймонд, — произносишь ты, нарываясь на проблемы. — Кто там в нем был? Тот еще списочек: Шекспир, Сэм Шепард, Роб Лоу, Рональд Рейган, его сын…
— Ну, его сын, — говорит Дональд.
— Но не тот ли нынче век, когда всем плевать? — спрашивает Гарри.
— На что? — отвечаете все вы вопросом на вопрос.
— Че? — спрашивает Стив, после того как бразилец уходит.
Но ты уже перестал слушать, потому что у всех нас проблемы со вкусом: мы все спали с теми, с кем не должны были спать. Как насчет того высокого тощего парня с подругой-азиаткой, про которую ты думал, что у нее герпес, но ничего не было, и вы оба поклялись никогда не говорить про две ваши ночи вместе. Он в другом конце комнаты, сидит с той же маленькой восточной девушкой. Они ругаются. Она встает. Он показывает ей фак в спину, баба. Теперь Раймонд говорит о том, как хороши «эксперименты Стива с видео».
— У тебя круто получается. Интересный класс? — спрашивает он.
Ты-то знаешь, что Раймонд ненавидит все, что имеет хоть какое-то отношение к видео, и даже если этот парень и сделал что-то удивительное, что сомнительно, Раймонд не перестал бы это ненавидеть.
— Я многому научился на этих занятиях, — говорит Стив.
— Например? — шепчешь ты Дональду. — Азбуке? Раймонд слышит и бросает на тебя взгляд. Стив просто произносит:
— Че?
Гарри спрашивает:
— На этих выходных нигде ядерной войны не было?
Ты отворачиваешься и оглядываешь комнату.
И вот последний взгляд на Стива, который сидит рядом с Раймондом, оба над чем-то смеются. Стив не догоняет, что происходит. Раймонд по-прежнему зыркает на нас троих, и рука его дрожит, когда он подносит стакан ко рту и бегло оглядывает Стива, который ловит этот взгляд. Беглый взгляд, который все и выдает. Но что он может означать для блондина с Лонг-Айленда? Ничего. Он означал лишь «взгляд мельком», и ничего более. Лишь дрожащую руку, прикуривающую очередную сигарету. С тех пор как Шон меня бросил, песни, которые мне обычно не нравились, приобрели для меня какую-то болезненную важность.
Патрик
Лимузин должен был забрать его в какой-то момент между половиной одиннадцатого и без четверти одиннадцать. Он должен оказаться в аэропорту в Кине по крайней мере без десяти двенадцать, откуда на «лирджете» прилетит в Кеннеди в половину второго или без четверти. Он должен был быть в больнице полчаса назад, но наверняка же отправился сначала в «Карлейль» напиться, или пыхнуть, или чего он там еще с собой делает. Но поскольку его никогда не заботила ни ответственность, ни то, что он заставляет других ждать, меня это совсем не удивляет. Я жду в вестибюле больницы, поглядывая на часы, звоню Эвелин, которая в больницу не приедет, и жду, когда его привезет лимузин. Когда становится очевидно, что он решил не появляться, поднимаюсь на лифте обратно на пятый этаж и принимаюсь ждать, расхаживая взад-вперед, в то время как помощники отца сидят у двери в его палату, переговариваясь друг с другом, изредка нервно поглядывая на меня. Один из них сегодня же вечером поздравил меня с загаром, который я приобрел на прошлой неделе на Багамах с Эвелин, что я воспринял как едкий сарказм. Он снова проходит мимо, направляясь в уборную. Улыбается. Я полностью его игнорирую. Мне не нравится ни один из этих людей, и они все будут уволены, как только отец умрет.
По темному коридору ко мне идет Шон. Он глядит на меня с неприязнью, в которой сквозит самодовольство, и я с отвращением отступаю. Молча, жестом, он спрашивает, можно ли войти в палату. Я пожимаю плечами и отпускаю его восвояси.
Через какое-то время он выходит из палаты, но не с бледной маской ужаса, на которую я рассчитывал, а с постным, невыразительным лицом — ни улыбки, ни грусти. Его налитым кровью, полузакрытым глазам еще удается излучать ненависть и слабость характера, которая мне кажется отвратительной. Но он мой брат, и поначалу я это пропускаю. Он направляется в уборную.
Я спрашиваю:
— Слышь, куда ты?
— В сортир! — кричит он в ответ. Медсестра ночной смены отрывает глаза от своих бумаг, чтобы нас унять, но, заметив мой жест, успокаивается.
— Встретимся в столовой, — говорю я ему, прежде чем захлопывается дверь в туалет.
То, чем он там занимается, так жалко и так очевидно (кокаин? или он по крэку?), и мне становится стыдно того, что ему на все наплевать и что он с такой легкостью выводит меня из себя.
Он сидит напротив меня в темной столовой, курит сигареты.
— Тебя там что, не кормят? — спрашиваю я. Он не смотрит на меня.
— Теоретически — кормят.
Он поигрывает палочкой для коктейлей. Я допиваю оставшуюся воду «Эвиан». Он тушит сигарету и закуривает другую.
— Ну… всем весело? — спрашивает он. — Что происходит? Почему я здесь?
— Он вот-вот помрет, — говорю я, надеясь, что к его обдолбанной пустой башке, раскачивающейся передо мной, прорвется частица реальности.
— Нет! — в ужасе говорит он, и на какую-то миллисекунду я не готов к этому выходу эмоций, но затем он произносит: — Как тонко подмечено, — и я уже стыжусь своей реакции.
— Где ты был? — настаиваю я.
— На местности, — говорит он. — Я был на местности.
— Где ты был? — спрашиваю я снова. — Поточнее.
— Я же пришел, — говорит он. — Разве этого не достаточно?
— Где ты был?
— Ты давно маму навещал? — спрашивает он.
— Не об этом речь, — говорю я, не позволяя ему сбить меня с толку.
— Хватит меня допрашивать, — говорит он со смехом.
— Хватит делать вид, что ты меня не понимаешь, — отвечаю я без смеха.
— Решай вопрос, — говорит он.
— Нет, Шон. — Я показываю на него пальцем, все серьезно, не до шуток — Это ты будешь решать вопрос.
Один из помощников моего отца заходит в пустую столовую и шепчет мне что-то на ухо. Я киваю, по-прежнему не спуская глаз с Шона. Помощник уходит.
— Кто это был? — спрашивает он. — ЦРУ?
— Что ты принял? — спрашиваю я. — Кокс? Метаквалон?
Он снова поднимает на меня глаза и с тем же презрением смеется, передразнивая:
— Кокс? Метаквалон?
— Я положил тебе семь штук на счет. Где они? — спрашиваю я.
Проходит медсестра, и он разглядывает ее, прежде чем ответить:
— Там же. По-прежнему там же.
Наступает трехминутное молчание. Я продолжаю смотреть на часы, думая о том, чем сейчас занимается Эвелин. Она сказала, что спит, но я слышал приглушенную музыку на заднем плане. Я позвонил Роберту. Никто не подошел. Когда я перезвонил Эвелин, у нее работал автоответчик. Лицо Шона выглядит таким же. Я пытаюсь вспомнить, когда он возненавидел меня, когда я ответил на его чувство тем же. Он поигрывает еще какое-то время палочкой для коктейлей. У меня урчит в желудке. Ему нечего мне сказать, а мне, в конце концов, с ним и вовсе не о чем разговаривать.
— Что ты собираешься делать? — спрашиваю я.
— О чем это ты? — Он прямо-таки удивлен.
— Я говорю, работать собираешься?
— Не у отца, — говорит он.
— Ну и где же тогда? — спрашиваю его. Это честный вопрос.
— А ты что думаешь? — спрашивает он. — Есть предложения?
— Я тебя спрашиваю, — говорю ему.
— Потому что?.. — Он поднимает руки вверх, держит их мгновение в воздухе.
— Потому что следующий семестр ты уже не вытянешь, — ставлю я его в известность.
— Ну, кто тебе нужен? Адвокат? Священник? Нейрохирург? — спрашивает он. — Ты-то чем занимаешься?
— Как насчет сына, каким его хотел видеть отец? — спрашиваю я.
— Думаешь, ту штуковину это хоть как-то колышет? — отвечает он со смехом, показывая большим пальцем в коридор, громко хлюпая носом.
