Но тут выступила Елька. Вот еще — вертихвостка.
— А если бы для себя, то милиция бы к тебе пришла… Ишь хахаль.
И наступила тишина.
Тогда кто-то из бригады Никиты нарушил тишину:
— А он караулил бы, Епиха-то. Навоз-то. Караулил бы.
Никита подхватил:
— Караулить бы надо. А то — накопал, бросил, а сам на печку. — И сжался.
Все на него глянули зло, а Захар Катаев спросил:
— От кого караулить? Что, жулики, что ль, у нас в колхозе?
И тут же опять эта самая Елька — заноза:
— Это он болтался где-то пять лет с жуликами, вот ему и кажется — все жулики.
— Елька! — завизжал на нее Никита. — Тебе бы молчать… Вот что, молчать… Молчать, говорю! Знаем ведь, норовишь к Епихе в постель. Знаем! — Никита понимал, что этого ему не надо было делать, но кричал, уже сознавая, что катится под гору — в пропасть. И он очнулся, когда из-за стола поднялся Захар Катаев.
— Что ж, — проговорил Захар. — Червяк!.. В душе червяк. Вот так бывает: яблочко — снаружи привлекательное, а разломи — внутри червяк сидит. Имя этому червяку имеется — собственник. Душить его надо, червяка такого, не то он на других перекинется… А мы ведь не за то боролись… Что ж, я Никиту Семеныча из сердца вырываю… Со слезами, а говорю — исключить надобно из колхоза, чтобы другим повадки не было, — и сел, тяжело, грузно, будто его кто пришиб.
Люди некоторое время молчали. Потом кто-то проговорил: «Да, исключить». И снова еще кто-то: «Исключить».
И наступила томительная тишина.
Никита улыбнулся, предполагая, что Захар Катаев шутит, и посмотрел в одну сторону на людей — люди от него отвернулись. Тогда он посмотрел в другую — и там люди от него отвернулись. Никита повел глаза — и куда бы он ни смотрел, люди всюду отворачивались, как бы стыдясь его.
«Да что вы… балаган, что ль, вам?» — хотел было он сказать, но не сказал, повернулся к Анчурке.
Анчурка сидела на табуретке, вся прибитая, какая-то озябшая, и смотрела на Никиту так, как смотрит мать на умирающего сына, затем резко опустила голову, наискось глядя в пол.
— Аннушка, — еле слышно прошептал Никита. — Ды, Аннушка… — И вдруг в нем все сжалось, очерствелые пальцы затряслись, губы посинели, сам он весь закачался, как лошадь в тяжелой упряжи, и, уже не чувствуя ни рук, ни ног (ему даже показалось, что у него осталась только голова, а в голове одна мысль: «Пропал. Безвозвратно»), он, не помня себя, повалился на пол, простирая руки к народу, с хрипотой выдавливая из себя только одно слово: — Про… прош-у-у-у…
К нему кинулся Гриша Звенкин и, подхватив его под мышки, утрированно грубо, чтобы самому не зареветь, сказал:
— Ну, этого вовсе не полагается, товарищ бригадир, — и легонько толкнул к нему Епиху Чанцева.
А тут — кто во что горазд: кто заплакал навсхлип, кто засмеялся, что-то выкрикивая, а Елька, как это ни странно, подбежала к Никите и по-старому, как бывало, сказала: «Тятенька… Тятенька ты наш… мученик». Никита ничего не слышал, не видел. Обняв Епиху, он хрипел:
— Хошь? Хошь обратно свезу? Хошь?
— Не надо, — отмахнулся Епиха, тоже всхлипывая. — Еще накопаем.
— А-а-а! Черти! Пра, черти! — закричал Захар Катаев. — Черти, но хорошие. И люблю я вас всех. Аннушка! Аннушка! — Он шагнул к Анчурке Кудеяровой, намереваясь обнять ее. — Поди-ка сюда, обниму я тебя. Мы ведь знаем, больнее всех тебе тут было.
Анчурка вскочила с табуретки:
— А ну тебя, Захар Вавилыч, — и, прикрыв лицо ладонями, выбежала из избы.
В это время стремительно выскочил из-за печки Митька Спирин. Он выскочил наперед и, приседая, дразня всех:
— А-а-а! Рука руку, значит, — и потер руку об руку. — Рука руку, — затем кинулся на Никиту. — А я бы его за это… в Сибирь-каторгу.
— Эх, ты, черствой души человек! Сибирь, каторга! — Захар Катаев стянул ему шапку на нос.
— А что, а что? Небось ежели бы мы, единолишники… — И не успел Митька высказать то, что хотел, как в избу вошла чем-то очень взволнованная Анчурка Кудеярова и, глядя на Митьку, как на какое-то чудо, проговорила:
— Митрий… Шел бы домой… Беда у тебя там.
— Что? С лошадью, что ль, что?
— Нет. Елена-то у тебя рожает.
— У-у-у! — Митька подпрыгнул. — Вот ежели сына, то непременно по торговой части пущу, а не в ваш омут, — и вихрем вылетел из избы.
А тут по народу пополз сдержанный шепот. Анчурка, не желая разглашать какую-то тайну, шепотком передала что-то Захару Катаеву. Тот как стоял, так и сел, разводя руки. А когда о тайне узнал Никита Гурьянов, он тоже, сделав большие глаза, развел руки.
— Это чуда какая-то… Этого еще не бывало у нас на селе… чуды такой, — сказал он.
Но Аннушка подошла к нему и, глядя ему в глаза, посоветовала:
— Никита, ты ему малость сродни… Сходил бы, милый, к нему.
Никита чуть подумал, затем, опять расставя руки, глядя куда-то в сторону:
— Что ж, надо пойти. Он хоть меня и в Сибирь-каторгу, а надо пойти.
3
Митька Спирин, как известно, совсем недавно вернулся со строительства металлургического завода в урочище «Чертов угол». Он там зашиб деньгу, купил сивенькую, с приплюснутым задом лошаденку и повел свой образ жизни в Широком Буераке, заделавшись агентом по сбору утильсырья. И сам постепенно превратился в нечто похожее на утильсырье: бороденка у него свалялась, стала походить на затасканный собачий хвост, глаза слезились, ноги в посконных штанах болтались, точно сухие палки, спина сгорбилась, будто кто по ней саданул колом. А он все еще гордыбачился, все еще выкрикивал:
— Каждый сам себе хозяин: хочу — подохну, хочу — живу. На то и совецка власть.
И вот теперь, услыхав о том, что его Елена рожает, он кинулся к себе во двор, радуясь, ожидая, что жена непременно родит сына. По пути он забежал к своей лошаденке и ей шепнул на ухо:
— Вот и сын у нас заявился. Только бы не умер. Ну-ка, я тебе по такому случаю сенца кину, — сбросив с сарая клочок перепрелого сена, гоголем влетел в избу, крикнул бабке-повитухе: — Ну, где? Кажи. Ежели сын, то непременно по торговой части пущу… Подрастет когда, допустим.
Бабка-повитуха часто, часто закрестилась и, еле выговаривала:
— Не один… Митька! Сын-то. Четыре.
Митька приостановился, посмотрел на нее, затем размахнулся:
— Чего ты городишь? Дам вот.
— Истинный бог, четыре. А-а-а, батюшки. — Бабка торопко выбежала из избы.
Митька шагнул. Шагнул широко, глянул на Елену, затем отвел в сторону занавеску и попятился: на кровати в ряд действительно лежали четыре запеленутых сына, и все как один похожие на Митьку — не хватало еще только бороденки да слезливых глаз.
— Урк. — Митька уркнул, снова посмотрел на бледную Елену, потом на стены избы, потом зачем-то стремительно влетел на чердак избы, сел на боров, поковырял глину пальцем и вдруг заскулил — тоненько-тоненько, как щенок. Но и так он долго сидеть не мог: его что-то подбрасывало, а тут еще в улице поднялся галдеж. Кто-то кричал с хрипотой, с надрывом:
— У Митьки Спирина… Баба четверых… Один с рогами, другой — лапки хряпка, третий — с мордой чушки, свинки, четвертый — литой Митька.
— О-о-о! Бабыньки. Айда-те глядеть.
Митька слетел с чердака и, подбежав к Елене, забрызгал слюною перед ее лицом:
— С чертом ты спуталась! Факт! От человека не могет быть. С чертом! Ты теперь в колхоз ступай, там тебе конюшню сварганют, потому как треба пятилетку — в год. Ступай, ступай… Ступай, говорю.
Елена еле слышно проговорила, скорее простонала:
— Одного оставлю.
— А-а-а! Что, придушишь? А через тебя и я в Сибирь-каторгу. Нет уж, раз настряпала, и возись, а я удушусь. Где кушак-то? — И, сорвав с гвоздя кушак, Митька перекинул его через перила на полатях и снова остановился. В дверь кто-то постучал. Митька крикнул: — Никого дома нету… Нету, и все, — и заторопился, чтобы накинуть петлю на шею.
Но за дверью раздался голос Никиты:
— Это я, Митька… Кум… Я это, Никита Гурьянов.
Митька открыл дверь и, впуская Никиту, заскулил перед ним:
— Ну, что, кум, что теперь делать-то?… Насквозь просмеют… в могилку загонют, — и заплакал горько, обиженно.
Никита положил руку на голову Митьке, погладил и с упреком к Елене:
— Что же это ты в сам-деле, Елена, до какого позору мужика довела? И еще бают разное: с мордой свинки, с лапками там и все такое.
— Господи! Позорища какая, — еле внятно прошептала Елена.
А Митька вскочил из-за стола и, шагнув к сыновьям, выкрикнул:
— Где? Где с лапками! Где? Где с мордой? Где?
Никита посмотрел на ребятишек, проговорил:
— В самом деле, ничего такого: людские. Только чуда. И как это ты, Елена, угораздила столько… четверых?
С улицы же послышался крик:
— Захар Вавилович едет. Сторонись. Эй! Митька побледнел, взял за плечо Никиту.
— Ну, вот, — еле выдохнул он.
