— Ну, вот, — еле выдохнул он.
— С милицией, видно, едут, с актом, — ответил на это Никита и спрятался за перегородку, не желая себя путать в такое дело.
А Митька кинулся навстречу Захару Катаеву, затоптался перед ним у порога, весь извиваясь:
— Я ведь теперь… Я ведь теперь не того, Захар Вавилыч. Я ведь теперь утильсырьем промышляю, истинный бог. И человек я вроде государственный, а не то чтобы там — спекулянт.
— Эх, ты! И сам-то на утильсырье стал похож. Ну-ка, показывай сыновей.
Митька выпрямился:
— Сыновей! Сыновей!.. Я тут что? Это не я, истинный бог… это вон она… Она — водяная шишига.
Захар Катаев шагнул к кровати, проговорил:
— В газетах писали, одна американка троих родила…
— Ну, вот, значит, не я один осопливился, — сказал Митька и полез было на полати, но Захар гаркнул:
— Ну, мы им теперь нос утрем, американцам. Эй! Ты! Скворец! — Он повернулся к Митьке Спирину: — Сбегай-ка, там у меня к седлу мешок привязан. Принеси.
Митька — рад такому случаю — вылетел из избы, а Захар Катаев сел в изголовье у Елены. Елена вся извилась, зло простонала:
— Зачем пришел? Зачем? Смеяться?
— Ну, что ты, Елена, вот те раз-два… Смеяться? Да разве над таким делом… Вот еще выдумала… Ты вот что: береги. Мы фотографа пришлем, как поправишься, сыновей сымем, тебя сымем, а карточку — в Москву, в газету… Вот что… А ты — смеяться.
Елена повернула голову, пристально посмотрела на него, и вдруг из ее, казалось бы, сухих глаз хлынули слезы. Она схватила руку Захара и крепко, горячими губами, поцеловала ее. Тогда и Захар, перевернув ее руку вверх ладонью, крепко поцеловал ладонь, сказал:
— Ну, вот видишь… а ты…
Митька внес мешок, бросил его к ногам Захара Катаева, а сам быстрее кошки вскочил на полати и лег там, свеся голову.
Захар Катаев развязал мешок и сам, волнуясь, вынимал из мешка распашонки, простыни, халат для матери, говорил:
— Это вот… все тебе, Елена, за подвиг твой. И ребятишкам твоим… На! Береги только их… А это вот. — он достал из мешка мужскую рубашку и повернулся к Митьке: — Митрий, это вот тебе. От рабочих эмтеэс. Мы так считаем, и ты в этом деле повинен…
Митька спрыгнул с полатей, взял рубашку, глядя на нее тупо, как баран на новые ворота. А Захар из грудного кармана вытащил пакет:
— А это вот двести целковых. Рабочие собрали. На! Корми мать!
Тогда Митька, приняв пакет, вдруг расправил ледащие плечи и выпалил:
— Мы могем… Мы могем, Захар Вавилович, ежели то понадобится государству, потому как мы сознательные…
— Сознательные-то сознательные, а деньги, пожалуй, отдай матери: не то пустишь по торговой части. — И, отобрав у Митьки деньги, Захар сунул их под подушку Елены.
В эту минуту в избу ввалила целая толпа колхозников. Впереди всех шел Гришка Звенкин. Ну, он председатель колхоза, и ему всегда полагается быть впереди. И теперь, идя впереди, он нес в руках кадушку с медом. За ним Нюрка, его жена, Елька, Анчурка Кудеярова, Епиха Чанцев, колхозники, колхозницы. Гришка Звенкин, ставя на стол кадушку с медом, прокричал, подражая Захару Катаеву:
— На! Елена! Это за подвиг твой от колхоза нашего. Живи и торжествуй.
— Во славу. — подхватил Епиха Чанцев, сваливая на стол полмешка белой муки.
И посыпалось: кто клал на стол полуботинки, кто — крупу, кто — масло, кто — наволочки, кто — отрез сарпинки… И изба наполнилась гамом, говором, смехом. Колхозницы ринулись к ребятишкам, чмокали перед ними губами, хотя и знали, что ребятишки в этот день еще ничего не понимают. А Елена вскрикнула — так тоненько, прибито:
— Батюшки! Родненькие. Да за что это вы меня? За что? Меня, может, убить надо, как собаку… А вы! Ой, батюшки-и-и! — Она приподнялась и, не в силах удержать себя, свалилась на сильные руки Анчурки, вся трепеща.
— Да что ты, что ты! Вот еще. Дурочка! Елена!
Анчурка закачала ее на своих сильных руках, как ребенка.
Тут из-за перегородки вышел Никита Гурьянов и, как ни в чем не бывало, даже напыщенно проговорил:
— В сам-дель, чего это ты, Елена? Чай, это не позорища какая — четверых. А слава большая. — Он глянул на Захара Катаева и, видя, что тот одобрил его поступок, неожиданно для всех выхватил из кармана кошелек, достал червонец, добавил: — Вот и от меня тебе червонец на зубок.
В избе все поощрительно загудели, а Епиха Чанцев в зависти даже прошептал:
— Эх, пес… Вот так ухач!
А Никита совсем разошелся. О чем-то пошептавшись с Анчуркой, он подошел к кровати и, будто уже договорясь с Еленой, сказал:
— Ты вот что, Елена, отрежь-ка мне одного сынка.
Елена слабо вскрикнула, а Никита взял на руки первого сына, буркнул:
— Вот и дотолковались, — и тут же к Анчурке: — Ну, название ему давай. Как? Никита?
— Ну, Никита, — подхватила Анчурка, принимая сына из рук Никиты Гурьянова.
Люди снова взорвались одобрительным хохотом, и Епиха Чанцев снова в зависти прошептал:
— Эх, пес! Это и я возьму…
И тут же еще кто-то из толпы:
— Елена! Нам дай… У нас дочка есть, сынка хочется.
Захар Катаев нагнулся над Еленой и, показывая на ребят, сказал:
— Может, раздашь? Вмиг разберут…
— Ой-ёиньки! — тоненько вскрикнула Елена и посмотрела на колхозников. В эту минуту она их всех любила, но она так же полюбила и сыновей своих и, не зная, что делать, снова тоненько вскрикнула: — Ой-ёиньки!
Тогда с полатей подал свой голос Митька Спирин:
— Мы сами родители! А Никита Семеныч, он вроде сродни… — и вдруг заскулил, ударяя кушаком по стене. — Уйдитя… Ну, уйдитя… Захар Вавилыч, уйдитя… Грешен ведь я. Против всех вас грешен. Ну и уйдитя. — И все увидели, как он забился, зарыдал, словно мальчонка.
Захар поднялся и, будто забирая в объятия всю толпу, проговорил:
— Айда-те… Пускай передышку поимеют малость.
А Никита вне себя от радости прокричал:
— Эх! Что есть человек? Человек есть струна. Натяни ее умело, струну, — такой звук даст, в века пойдет, оборви — горшки перевязывать годится…
Вот какие события произошли за это время в Широком Буераке. И, конечно, главным героем после такого на селе оказался Митька Спирин. Да не только в Широком Буераке. На последней странице в центральной газете появился фотоснимок, а под ним подпись: «В Широком Буераке Елена Спирина родила четырех сыновей, и все здоровы». На снимке четыре сына, рядом мать — Елена, а Митька стоит чуть поодаль. Теперь Митьку то и дело спрашивали мужики:
— И как это ты, Митрий? Сам ты с наперсток, а четверых зараз состряпал. А-а-а? Открой тайну.
— Мы умеем, — отвечал гордо Митька, стараясь делать вид, что он один знает какую-то тайну.
— А как поживает Елена?
— Блаженствует. Лежит себе на мягкой перине, а рядом все мои три богатыря. Дом отвели. Барин в нем когда-то жил.
И стал Митька замечать: бабы его осматривают как-то по-особому. А местные газетчики один за другим справлялись о его житье. И, приподнятый в глазах населения неожиданным событием, он в одно утро вошел в сарайчик, где на привязи стояла его тощая, от натуги ослепшая на один глаз лошаденка. Похлопав ее по шее, похожей на горбыль-доску, сказал:
— Ну, милая, хочу конец мытарству положить. Пойдем, — и повел конягу со двора.
Он вел кобыленку улицей, крепко вцепившись правой рукой в узду, ближе к морде, делая вид, что кобыленка рвется из рук, что она весьма шальная, может натворить на селе таких бед, что потом хлопот не оберешься. Но та шла вяло, еле волоча ноги, то и дело останавливалась, пучила бока: у нее от грубого корма часто бывали запоры.
— Нажралась, и раздирает тебя, — кричал на нее Митька. — Стой, что ль. Эка рвется, сил нет, — и тут же добавлял, словно с кем-то споря: — Вот я какой. Лошадь есть. На! Возьми лошадь. Возьми, — а когда подвел кобыленку к колхозной конюшне, то крикнул (у него за последнее время появился окрик): — Эй, кто там есть! Принимай коня, а то всю руку отмотал, пес.
Из конюшни вышел председатель колхоза «Бруски» Гришка Звенкин. Он жевал соломинку и глядел куда-то в сторону, ровно его воротило от Митькиной кобыленки.
Митька поклонился Гришке Звенкину и так же развязно сказал:
— Вот, решился. Принимай меня со всем моим конским составом.
— Экую заразу привел, — промолвил тот и снова отвернулся, а когда увидел, как Митька повел в конюшню кобыленку, вдруг закричал: — Ни-ни! Да ее и близко подпускать нельзя. Веди вон на свалку.
Свалкой называлось место, где пристреливали зараженных сапом и сибирской язвой лошадей.
Это было уже сверх меры.
— Здря, — Митька крякнул и почесал под мышкой. — Здря. Коняга, я тебе скажу, не тронь вожжой. Только овсеца бы малость…
— Ну, что ж, Митрий, в колхоз мы тебя примем, а вот лошадь… Я не знаю, что с ней делать. — Гришка Звенкин несколько минут думал, осматривал кобыленку. — Я полагаю, может, ее пустить на все четыре? Может, отгуляется, а подохнет — не наша вина. А тебя в колхоз.
