А если застанет в музее свою подругу, то та расскажет ей и об истории этих работ…
В буднее утро, да еще при нынешней слякотной погоде в музее было и в самом деле немного посетителей — лишь несколько иностранных туристских групп, да десятка два школьников, на которых постоянно покрикивала учительница. Агния прошла в залы современного искусства и долго блуждала по ним в поисках работ Антона Шолохова, пока не сообразила, что крохотная скульптурка обнаженной девушки в углу и квадратик, размером с почтовый конверт, на котором пастелью было изображено полное радости девичье лицо, — это и есть то, ради чего она пришла.
Обе работы выбивались из того русла, которое принято считать шолоховским, своей естественностью. Если бы она писала статью про них, то назвала бы их, пожалуй, солнечными — счастье из них так и лучилось. И при этом сам Шолохов, судя по рассказам, пребывал в депрессии. Агнии вспомнился альбом, выполненный им во время творческого подъема, — в тех работах был сплошной мрак, гениально-изящное, но страшное, сатанинское осмысление реальности.
— Рано пришли, в два часа дня будет открытие, — сказала ей знакомая пожилая смотрительница. — Приедут из мэрии.
— Спасибо, но в два я должна быть на работе.
Ее подруги, которая работала в отделе скульптуры, не было — Агнии сказали, что она поехала в мастерские к каким-то художникам. В уголке, где стояли работы Шолохова, сопроводительный лист собирались вывесить лишь в момент открытия. А пока она могла только узнать, что и маленькая пастель, и скульптура, высотой чуть больше ладони, являются портретами некоей Нинели Кривозубовой, артистки цирка. А также, что обе они — дар К. С. Шапошникова. Про него Агния помнила — это тот самый человек, в квартире которого жил Шолохов в последний приезд. И, судя по всему, именно этими работами Шолохов и расплатился с ним за постой. Теперь сам Шапошников тоже переехал к дочери в Штаты, а работы Антона подарил музею.
Агния записала крупно в блокноте: «Нинель Кривозубова». И отправилась вниз, в гардероб.
— Олька, привет! Догадайся, откуда я тебе звоню? — Голос Дмитренки опять звучал, мягко говоря, нетрезво. «Неужели она всегда так?» — подумала Ольга Васильевна. — Ну что молчишь? С трех раз догадаешься?
— Не знаю, домой уже прилетела?
— Ха-ха, домой! Я тебе и звоню из дома. Из дома любовницы твоего благоверного. Я имею в виду, покойного. Не молчи, скажи хоть что-нибудь.
— Что тебе сказать, — выдавила Ольга, — я не знаю. Значит, похоронили? Все нормально?
— Можно сказать, с музыкой. Да нет, музыки не было. Втроем хоронили: я, любовница по имени Жанка и муниципальный чиновник. Кокнули твоего Генку. Хотя, какой он твой, он — давно не твой, он, можно сказать, международный. Жанка, молчи! — выкрикнула она пьяно куда-то в сторону. — то для тебя он Мишка, а для нас — Генка. Кокнули, и в Эльбу. А его водой к мосту прибило. Такие дела, вдовушка. Хотя, нет, подожди, это я — вдовушка. Ну дела: здесь, в Германии, вдова — я, а там, в России, — ты. И еще вон, Жанка плачет, тоже как бы вдова твоего мужа. Один мужик сразу трех баб обездолил… Ну ладно, отчет принят?
— Принят, — эхом повторила Ольга.
— Будем продолжать поминки. Правда, Жанка?
Разговор прервался, и Ольга Васильевна взглянула на часы. Стрелки показывали пять утра. Там, откуда Дмитренко звонила, было, следовательно, три ночи. Самое время для поминок. Выспаться опять не получилось.
СВИДАНИЕ
На углу Невского проспекта и Садовой у входа в метро «Гостиный двор» была обычная небольшая давка, которую Михаил Петров постарался преодолеть с максимальной скоростью. Он опаздывал на свидание с Олей. В этот день ему исполнялось сорок лет и он решил: сегодня или никогда. Только что внизу в переходе под Невским проспектом рядом с поющим ансамблем слепых музыкантов он у бодрой бабуси приобрел букетик голубых цветов непонятного происхождения. Названия цветов он не знал и окрестил их васильками. Хотя какие могут расти васильки на российской земле, покрытой сейчас смесью снега и грязи!
Проталкиваясь узким проходом в метро, он берег эти цветы с особой тщательностью. У них с Олей было постоянное место встреч — у баллюстрады, которая соединяет две части «Гостиного двора», Невскую и Садовую линию. За несколько месяцев у них и было-то всего пять свиданий, но каждую минуту этих свиданий он помнил наизусть.
Внизу, под балюстрадой, работали все четыре ленты эскалатора: две на спуск, две на подъем. И, глядя на людские потоки, которые двигались под ним навстречу друг другу, он в очередной раз удивился простой мысли о том, как растворяется в большом городе человеческая индивидуальность. У каждого из этих людей — своя судьба, свои тревоги и радости, так же, как и у него самого. Но все эти люди, сливаясь в массу, как бы теряли лицо. И он, доктор наук, уже много лет влюбленный в Ольгу Васильевну, для всех для них — та же безликая песчинка, каких здесь многие тысячи.
Рядом с ним на расстоянии нескольких метров у балюстрады стоял молодой человек с точно таким же букетиком. И Михаил Петров, взглянув на его простенькую куртку и сношенные ботинки, попытался сделать, так сказать, мгновенный анализ личности. Скорее всего, это студент, приехавший из провинции и поселившийся в общежитии. Если родители и шлют ему деньги, то совсем немного, и при этом не догадываются, что даже их он тратит на книги. Бюджет Михаила Петрова, естественно, не рухнул из-за приобретения букетика, но для студента покупка цветов для своей пассии — серьезная жертва. Интересно, догадается ли об этом девушка?
Кстати, у Оли старший сын тоже студент. Когда-то, лет десять назад, в другую эпоху, Михаил встретил их на Невском. Тогда это была вполне счастливая семья — родители и двое детей: один постарше, второму года четыре. Он смотрел на них с тайной завистью, ведь когда-то Оля могла стать его женой, а вовсе не Генкиной, и, как знать, вдруг у них тоже было бы два сына. Теперь, всякий раз, когда в телефонном разговоре Оля рассказывала ему о своих взрослеющих сыновьях, он с грустью думал, что эти ребята могли бы быть его сыновьями.
Очень глупо получилось когда-то, двадцать один год назад. Они с Олей были едва знакомы, но ему казалось, что он нравится ей. А уж как она ему нравилась! И он решился позвать ее на день рождения Геннадия, собственного двоюродного брата. Михаил до сих пор помнил свои тогдашние переживания: а ну как она, отстранившись, посмотрит на него и спросит: «На день рождения с вами? С чего это вам вдруг пришло в голову». Но Оля согласилась, они пришли к Генке, а у того уже сидела ужасно шумная девица, которая неизвестно с какой стати тут же прилипла к Михаилу. Потом-то он узнал, в чем была основная Причина: девица приехала с забытой Богом Будогощи, с окраины Ленинградской области, куда редкие электрички тащились больше трех часов, и ей смертельно хотелось получить городскую прописку. История банальная, каких сотни тысяч таких же. Но это стало ясно позднее, а тогда просто в первые же минуты общего разговора каким-то образом была упомянута двухкомнатная квартира, которая Михаилу досталась от бабушки.
— Чего-чего? Это у тебя — квартира? — удивилась Наташа Дмитренко, будогощская девица.
— Ты лучше спроси, что у него в этой квартире стоит, — рассмеялся Генка.
— Да, интересно, а что у тебя там стоит? — тут же переспросила Наташа. Она в отличие от Оли сразу перешла с Михаилом на «ты».
— Ничего особенного: пружинный матрас на кирпичах, как у Ильфа и Петрова, я его со свалки принес, два стула, тумбочка, — стал вполне серьезно перечислять Михаил. — Я же там не живу.
— И еще кресло-качалка, — добавил Генка.
— Настоящее? — Наташа даже захлебнулась от восторга. Она уже чувствовала себя хозяйкой общего застольного разговора. — Я их только в кино видела. Всю жизнь мечтаю сидеть в кресле-качалке! Покажешь?
— Покажу как-нибудь, — вяло согласился Миша.
Ему хотелось разговаривать и танцевать только с Олей. Даже в те минуты, отвечая Наташе, он смотрел на Олю. Но она сразу отыскала на полке какую-то книгу, села в угол и принялась читать, словно все происходившее ее не касалось. И когда Генка включил музыку, Миша шагнул было к Оле, но его мгновенно перехватила будогощская девушка. А двоюродный брат пригласил Олю.
В результате всего этого действа Оля часа через полтора вспомнила о срочном деле и быстро оделась.
— Я провожу, — сказал Михаил, думая, что они наконец останутся вдвоем.
— И я! — радостно встрепенулась Наташа.
Генка тоже пошел с ними, хотя без особого удовольствия. И даже тут продолжилось прежнее: будогощская гостья подхватила Михаила под руку, они как бы вдвоем провожали Олю. А Оля шла рядом с Генкой.
День рождения кончился тем, что Наталья отправилась с Михаилом смотреть его кресло-качалку. По дороге она завела его в магазин и они купили «Солнцедар», что-то вроде портвейна, дрянней которого Михаил с тех пор никогда не пил. И в пустой двухкомнатной хрущобе с нежилым запахом они пили из мутного стакана эту бормотуху. Потом, покачавшись вдоволь на кресле, Наталья перешла на старый, с выпирающими пружинами матрас. И в кресле и на этом матрасе она выглядела очень даже изящно. Такой у нее был тогда талант — в любой ситуации она умела выбрать позицию, в которой выглядела изящно. И Михаил попытался ей втолковать об этом ее таланте, который заметил сразу. Она лениво слушала, а потом прервала:
