Тем временем истощенная физически Зося засыпает от слабости. Упомянутый выше сон проходит как серия разных явлений или картин, происходящих в иных пространствах. Сначала она оказывается в Райском саду, в котором молодая женщина ощущает присутствие «Его». Видимо, эта картина символизирует вечную душу до грехопадения, что соотносится с Зосиным личным грехом — ее связью с Антоном. Другая картина пришла на смену, когда Зося или ее душа (она сама не чувствовала и не понимала разницу) взмыла наверх и долго наслаждалась полетом в уже другом пространстве. Этот полет был полон волшебства свободного движения и самых счастливых мгновений, которые ей приходилось ощущать в жизни[194]. Эти радостные ощущения сменились в следующей, полной символики картине чувством неотвратимой опасности. Зося превращается в черную легкую птичку, крылья которой не спасли ее от неизбежной, казалось, гибели. Зося Нарейко находится при смерти в своем сне, но тут сверхъестественная картина переходит в реальную, когда ее находит группа партизан. Последнее ранение, нанесенное ей Голубиным, чрезвычайно тяжелое, и кажется, что спасти Зоею может только провидение, которое, возможно, и вмешалось в ее судьбу. Надежда или даже обещание жизни, выраженные в двух снах Зоси, когда смерть дважды отступала от нее в последний момент, возвратились к ней в форме постепенно укрепляющейся религиозной веры, когда молодая женщина находится в полубессознательном состоянии.
Быков редко находил доброе слово для священников любой религии и в своих произведениях[195], и в личной жизни. К вере, однако, он относился с непререкаемым уважением, находя много общего между ней и гуманистическими идеалами. Роман «Пойти и не вернуться» — первое его произведение, где отмечается естественная потребность людей в вере в Бога, когда они попадают в беду.
Глава 5
По обе стороны фронта
Беспартийные или свои среди чужих?
Сколько знаков беды в этой повести! Один к одному, они обступают и преследуют, и чувство тревоги и опасности нарастает. Стучат топоры у реки — немцы наводят мост, снятся тяжелые сны, каркает ворона над хутором, вспоминается мертвый жаворонок из той давней, счастливой весны, когда после батрачества впервые пахали свою землю… И не отвести глаз от несчастного Янки, живого знака страшной, потрясшей мальчика и все село беды. Смерть мальчика тем мучительнее для Степаниды, что на глазах погублен — добит (свои начали, чужие добили)! — безгрешный, безвинный, а с ним оборвался, кончился крепкий крестьянский род, будто не нужен он больше этой белорусской земле…
И. Дедков«Знак Беды», 1982[196]
Подробный список знаков беды, предложенный Дедковым, содержит вдумчивый комментарий этого «нового слова», внесенного Быковым в традиции советской прозы. Выражение «новое слово», распространившееся в литературоведении сразу после выхода романа, было вызвано быковским созданием мира, где жили и действовали люди, у которых не было прямых отношений ни с одной организованной стороной, участвовавшей в войне. Макмиллин немедленно отмечает этот элемент в своей работе о «Знаке Беды»: «После творческого затишья скверных лет конца 1970-х — начала 1980-х Быков опубликовал одну из своих лучших работ, „Знак Беды“. В некотором отношении этот роман отходил от его ранних произведений, так как советские солдаты и партизаны практически не играли в нем никакой роли»[197]. Несмотря на то что работа Дедкова написана до этих слов Макмиллина о Быкове, он словно продолжает мысль английского ученого:
В «Знаке Беды» — ни партизан, ни того, что мы чаще всего называем борьбою. Затаившаяся деревенская жизнь сместилась с обочины в центр; она теперь — главное. И еще новость: небывало для Быкова разрослась предыстория событий; прошлое героев впервые обрело художественное равноправие с их настоящим; именно прошлое придает всему остальному важнейший дополнительный смысл и генетическую, историческую глубину. Изображать трагические события на хуторе как сиюминутные, беспочвенные, случайные было бы явным упрощением, неправдой. Быков предпочел искать и проявлять связь фактов, старых и новых интересов, побуждений, поступков. Это было необходимо, было требованием самого материала. Впервые Быков рассказывал не о людях, соединенных одним окопом, одной боевой задачей, одной партизанской вылазкой (еще «Карьер» не написан), а о тех, кого война застала дома, в родных стенах, в своем привычном крестьянском мире и кругу, где все если не родня, то все равно — самые что ни на есть свои, наши, одного корня, одного племени[198].
Глубокий анализ Дедкова, в котором читатель легко ориентируется благодаря логически уверенному ходу мысли и эмоционально сбалансированному изложению, тем не менее, как кажется, заслуживает по крайней мере одного возражения и двух дополнений.
Возражение вызывает следующее заявление: «…прошлое героев впервые обрело художественное равноправие с их настоящим». Впервые?.. А как же те произведения Быкова, о которых мы уже говорили? Разве прошлое в них уступает в художественных правах настоящему? Практически любой герой Быкова (как, впрочем, и большинство людей в реальной жизни) строит свое мировоззрение, совершает те или иные поступки, исходя из своего прошлого жизненного опыта. Более того, у Быкова — чему примером может послужить любое его произведение — прошлое обычно отвечает не только за инстинкты, жизненные стимулы и выбор персонажа, но чаще всего является основополагающим началом в формировании его судьбы. Впрочем, прошлое в «Знаке Беды» действительно имеет некоторые особенности, в том смысле, что оно фактически вбирает в себя несколько периодов, состоит из нескольких частей: очень далекое прошлое (революция, коллективизация), прошлое-настоящее (отражающее основные события романа) и прошлое-будущее (существование хутора Петрока и Степаниды Богатько уже без его хозяев).
Что касается дополнений, то первое из них заключается в том, что Быков был одним из первых, кто во весь голос заявил о несправедливом, жестоком и неправовом отношении тоталитарного государства к населению, оказавшемуся на оккупированной территории. Так, в анкете советских органов уже в 1941 году появился вопрос, находился ли сам человек или члены его семьи на оккупированной территории, и положительный ответ нередко или приводил к аресту, или добавлял годы к уже назначенному сроку заключения. И, без сомнения, многострадальной деревне приходилось тяжелее всех. Практически так же советские органы власти и их так называемые службы безопасности, несколько раз поменявшие свое название (ЧК, НКВД и КГБ), относились и к несчастным военнопленным, о чем Быков упорно писал еще до появления в печати замечательного романа Василия Гроссмана «Жизнь и судьба»[199].
Второе дополнение относится к методу анализа этого произведения. Заимствуя быковское название — знак беды, Дедков сделал его главным рабочим инструментом для классификации сюжета романа. У Игоря Дедкова слово «знак» обозначает примету и предвестие беды. Мы же утверждаем — и это основное дополнение, — что этот роман исполнен множества символов, что он опирается на архетипы, а в состав архетипа «Знак Беды» входят не только примета и предчувствие, но некая причинно-следственная связь. Беда за что-то, или вследствие чего-то.
На первый взгляд его сюжет прост и прямолинеен: он построен на жизни и смерти пожилой пары — Петрока и Степаниды Богатько, живущих на бедном хуторе нелегкой, экономически скудной, но типичной жизнью белорусских крестьян своего времени. Они начали семейную жизнь, будучи поденными работниками у старого Адольфа Якимовского, обедневшего потомка белорусской шляхты: «Жизнь его не баловала, но был он человеком спокойным, молчаливым и не злым — за что больше всего остального и уважала его Степанида, ценившая хуторской хлеб. Хоть порой было и не сладко, она знала, что легче не найти»[200]. Тем не менее, когда советская власть экспроприировала землю Якимовского, распределив ее между безземельными, Богатько досталась небольшая полоска самой неплодородной земли хуторка. Вначале Петрок вовсе отказался от земли своего бывшего хозяина, но его более энергичная жена, сама не до конца уверенная в своем праве на землю, все же подала заявление на этот надел. И Степаниду и Петрока мучают сомнения по поводу процесса экспроприации. А бывший владелец хутора и земельных угодий Адольф Якимовский, которому некуда уйти, продолжает жить на хуторе, представляя собой постоянный укор своим бывшим батракам:
Как-то она не выдержала и вечером, управившись с домашней скотиной, сказала Петроку, что им нужно поговорить с Якимовским, что так нехорошо, они же с ним так долго жили в добре и мире, без всяких ссор, а теперь… Опять же следует сказать, что их вины тут нет, что так повернула дело власть, что дали им эти две десятины, но они ведь их не просили. Взяли, правда, но ведь не возьми они — так отдали бы другим, мало ли голодных на свете. Нужно было как-то подобрее подойти к Якимовскому, чтобы он не злился, а жить — пусть живет в своем доме, они прекрасно перебьются в котельной, пока не встанут на ноги. Она же охотно присмотрит за стариком, неужто за его доброту она не отблагодарит его на его собственной земле[201].
