— Смерти.
Потом встала.
Встала быстро и схватилась за бок. У нее опять вырвался стон. Но она сейчас же улыбнулась Яну.
— Года не протекло. Только от зимы до лета! Мм любили друг друга любовью однодневок, Ян, и теперь сгорим. Не возите меня в Врбице. Положите рядом с твоим отцом — здесь, в Страже. Только детку береги, это будет сын! И пусть его зовут Яном, как тебя.
Ян поднялся и обнял ее вокруг располневшего стана. И целовал ей лоб, и горло, и грудь, более полную и высокую, чем обычно, и успокаивал ее пламенными уверениями и тихими обещаниями. Пташки, летавшие до тех пор вокруг них, улетели. Они были одни — лицом к лицу с далеким, зеленым, золотым и бледно-голубым краем. Теплой волной налетел на них ветер из раменья. Он благоухал живицей и сеном.
— У меня болит голова, — сказала Бланка.
Ян взял ее под руку и повел по опустевшему двору, где купалась в пыли одинокая курица и раскрытая рига ждала прибытия возов, полных урожаем. Стражские работали на отдаленном поле даже в воскресный день, чтобы привезти последние снопы. Ян отвел Бланку в ее горницу и открыл окно. Она легла на постель, а он сел к столу. Она заснула. Он смотрел на лицо спящей. Оно было прекрасно, как прежде. Но возле губ легла тень печали. Вдруг Бланка вскрикнула во сне. Ян хрустнул пальцами. И, выйдя из комнаты, поднялся на последнюю ступень лестницы, под самой вершиной башни. Сел там и долго глядел на оставшуюся без хозяина покрытую пылью паутину.
«Ничего этого нет в Тристане…»
И заплакали Яновы глаза, приручавшие птиц небесных, усыплявшие людей, заставлявшие толпу танцевать и повелевавшие ученым магистрам плясать на канате.
На дворе заскрипели телеги, раздались голоса жнецов и работниц. Послышался и голос матери, что-то приказывающей. Долго шумела челядь на дворе и в риге. До конца сумерек.
Ян пошел обратно в горницу Бланки. Бланка спала беспокойно, руки ее сжимались в кулак. Потом она повернулась на бок, вскочила. Села на постели, открыла глаза. Увидев Яна, улыбнулась.
— Обещай мне, что будешь жить!
Она взяла его руку и поцеловала в ладонь.
— Может, будем жить вместе. Но как, не знаю… Богуслав…
Легла, уткнувшись лицом в подушку, и Ян увидел, как она затряслась всем телом от ужаса. Он сидел, не зная, что делать. Погладил ее дрожащую спину и почувствовал, что она в холодном поту.
— Мне уже лучше! — сказала Бланка и встала с постели.
Начала причесываться, попросила его подать гребень.
— Я совсем растрепанная, а ты не любишь, если не сам меня растрепал.
И почти шаловливо засмеялась.
— Снопы привезли? Как странно, что нынешним летом не было грозы.
Они спустились вниз, к матери. Пани Кунгута устала, но загорелое лицо ее выражало довольство. Все добро дома, под крышей!
— Я пошлю вам ужин в отцовскую залу, — сказала она. — А здесь я нынче потчую челядь…
Ян и Бланка сидели молчаливо. Книги покойного рыцаря Палечка сливались в сплошную черную стену.
— Я их боюсь! — сказала Бланка. — За ними нету крыс?
— Никогда не было, — ответил Ян.
— Кто-то приехал, — промолвила Бланка. — Я слышу конский топот и шум колес. Пойду посмотрю!
Но не встала. Ян пил вино, глядя на черную стену книг. Ему показалось, что он сам начинает их бояться. Услыхал чей то хохот. Здесь же, в зале. Уж не дьявол ли?
«Никакого дьявола нет, — сказал как-то раз, в один из падуанских вечеров, за чашей вина каноник Никколо Мальвецци. — Представление о дьяволе противоречит современному научному знанию! Это — поверье, выдуманное немногими сильными, чтоб удерживать слабое большинство в покорности… Но это только между нами, Пульчетто!»
Бланка встала, пошла к двери.
— Кто-то приехал! — глухо промолвила.
Она ступала тяжело. Дверь открылась.
Вошла пани Кунгута, седая, костлявая, бледная до желтизны. За ней — пан Богуслав. Со смущенной улыбкой на лице, держа руку у подбородка, остановился и сощурился, вглядываясь в полутьму. Огонь свечи задрожал на сквозном ветру. Ян встал. Пани Кунгута хотела сказать: «Бланчи…», но Бланка, увидев за спиной у матери Богуслава, подняла обе руки, словно для защиты, и без слов, без крика повалилась навзничь.
Мужчины кинулись к ней. Только тут пани Кунгута произнесла Бланчино имя. И крикнула:
— Несите ее ко мне в комнату возле лестницы!
Ян и Богуслав положили Бланку на постель. Бланка вздохнула, открыла глаза. И тотчас опять закрыла. Но с закрытыми глазами села на постели и, держась руками за живот, застонала.
— Извини, Ян!
Она хотела встать и уйти. Пани Кунгута удержала ее.
— Надо тебя раздеть! — сказала она и, выйдя, кликнула старую Барбору.
Потом, вернувшись, указала обоим мужчинам на дверь.
Бланка опять застонала. Ян заткнул себе уши и, спотыкаясь, выбежал по лестнице во двор.
Пан Богуслав пошел важно, не спеша, в старую парадную залу. На столе коптила восковая свеча. Он сел к столу, где стояла недопитая Яном чаша, и устремил взгляд, как за минуту перед тем Ян, на корешки книг. Но черная стена не пугала его.
В людской громко разговаривали женщины, кипятя воду. Старая Барбора прибежала вниз и стала что-то шептать. Мужчины разошлись. Не долгим было угощенье! По деревянной лестнице бегали вверх и вниз без всякого толку босые работники. Никто не приказывал им идти спать. Ступени скрипели, несколько раз где-то хлопнула дверь. Ян прижался к стене под окном, за которым стонала Бланка. Он ничего не слышал. Ни о чем не думал. Только в ушах его шумела кровь. Это было похоже на стук молота, на звук пилы в лесу, когда валят дерево. На небе было столько звезд, как бывало в другие, самые прекрасные ночи. И Млечный Путь. А одна звезда на западе дрожала, подобная золотой слезе: вот-вот оторвется и скатится на землю… Это была как раз та звезда, которую он любил больше всего. Ночь уходила, и с нею — звезды. Потом и ночь и звезды побледнели. И запел петух. Радостно, как всегда. И, как во все другие ночи, начался сперва серый, а потом розовый рассвет. И, как в другие утра, взошло знойное летнее солнце. Наступил день, а там, за окном, стонала Бланка…
У колодца во дворе мылись челядинцы, громко разговаривая о каком то вздоре. Роем выбежали куры, цыплята с наседкой Работницы в красных юбках, повязанные платочками, пробежали по двору, о чем-то перешептываясь. Им тоже хотелось вымыть ноги у колодца, но стыдно пана, съежившегося там у стены, в пыли. Ян понял и встал. Хотел войти в дом, но не хватило мужества. Повернул обратно на первой же ступени лестницы, ведшей на второй этаж, где за дверью налево, в материнской комнате, стонала Бланка. Повернул и опять остановился во дворе.
Из хлева вывалилась огромная свинья и, хрюкая, затрусила мелкими шажками к противоположной стене, ткнулась в нее рылом. Вокруг нее кишели розовые поросята. Вышедший батрак пнул свинью босой ногой в бок. Они посмотрела смешными маленькими глазками на эту ногу и сердито захрюкала. И опять быстро, враскачку, побежала в хлев. Самый маленький поросенок запутался между ее грязными задними ногами заверещал, повалился и, встав, побежал во двор. Подбежал к Яну. Ян посмотрел на его голую розовую спину, и вдруг его взяла жалость к этой заблудившейся скотнике. Он хотел схватить поросенка и отнести его к матке. Тот бросился в сторону. Ян споткнулся и ушиб себе колено. Почувствовал жгучую боль. Но продолжал погоню и поймал поросенка у двери хлева. Взял его на руки. Он был теплый и пах навозной жижей. Ян выпустил его, и он убежал в хлев. Ян, хромая, вернулся на то место где, не смыкая глаз, провел ночь, сел опять под Бланчиным окном и нахохлился, как птица перед грозой. У него болело ушибленное колено, а теперь еще разболелись зубы. Один за другим — и в конце концов заболели все. Острая боль с короткими промежутками. И опять в голове заработали кузнечные молоты.
Во двор вышел пан Богуслав. Посмотрел на крышу риги, на стены дома, вверх на башню, словно, кроме этого, ничто на свете его не интересовало. Внимательно и со знанием дела обошел весь двор, заглянул в хлев, в ригу, прошел мимо скорчившегося Яна, даже не скользнув по нему глазами. Потом опять ушел в дом.
Ян услышал громкий вскрик и узнал голос Бланчи. Вскочил, побежал вверх по лестнице. Перед дверью в комнату, где рожала Бланка, остановился. Послышался новый вскрик, слабей прежнего. Потом стенанье. Он приоткрыл дверь. В комнате много женщин, но Бланчиной постели не видно. Догадался, что ее передвинули на середину. Какой-то женский голос произнес:
— Уходи, уходи, все идет как надо!
Кажется, голос матери, только измененный. Кто-то запер дверь изнутри. Ян остался стоять. На лестнице была холодно, полутемно. Стонов больше не было. Но женщины переходили с места на место, и шаги их были торопливы. Он чувствовал, что там работают руки матери, что кто-то выливает воду, слышал стук кузнечных молотов и звук пилы в лесу. Зубы перестали болеть, колено тоже. Рядом, в отцовской зале, закашлял пан Богуслав.
