— Полисмен, сэр?
Хамилтон досадливо прицокнул языком. Да, пустая трата энергии, но даже у экспертов есть чувства.
— Ну да, полисмен! По-ли-цей-ский.
— А вы, сэр, ждете полисмена?
— Ждал и жду. Муллет откашлялся.
— Ему что-то нужно, сэр? — нервно осведомился он.
— Ему нужно стать поэтом. И я сделаю из него поэта.
— Поэта, сэр?
— А что такого? Я могу сделать поэта из двух палок и апельсиновой корки. Только бы они тщательно изучали мою брошюру. Этот тип написал мне, объяснил все обстоятельства и выразил желание развивать свое высшее «я». Меня его случай заинтересовал, и я взялся обучать его по специальной методе. Сегодня он посмотрит на город с крыши и опишет этот вид своими словами. А я выправлю текст, объясню ошибки. Простенькое упражнение!
— Понятно, сэр.
— Однако он опаздывает на десять минут. Надеюсь, у него основательные причины. А кстати, где мистер Финч? Мне бы хотелось поговорить с ним.
— Мистер Финч вышел, сэр.
— Все время он куда-то уходит. Когда его ждете?
— Не знаю, сэр. Все зависит от барышни.
— А, так мистер Финч ушел с барышней?
— Нет, сэр. Он ушел на нее смотреть.
— Смотреть? — Автор популярных брошюр снова прицокнул языком. — Что за чепуха! Никогда не болтай чепухи, это пустой расход энергии.
— Мистер Бимиш, это совершенная правда! Он с ней не говорит, а только смотрит на нее.
— Не понимаю.
— Ну, как бы это объяснить?.. Недавно я приметил, что мистер Финч стал — м-м… э-э-э… — ужасным привередой…
— То есть как это привередой?
— Ну, разборчивый очень, сэр. Когда одежду выбирает.
— Так и говорите, Муллет, — разборчивым. Избегайте жаргона. Стремитесь к чистому стилю. Почитайте мою брошюру «Английский язык». Значит, он…
— Разборчив в одежде, сэр. Наденет синий костюм с розоватой искрой, а потом вдруг остановится у лифта, вернется и переоденется в серый. А галстуки, мистер Бимиш! На него просто не угодишь! Вот я и подумал: «Ага! Пахнет жареным!».
— Что вы подумали?
— Пахнет жареным, а, мистер Бимиш?
— Почему вы употребили эту отвратительную фразу?
— Да я, сэр, хочу сказать: «Ну, пари держу, влюбился!».
— И как, выиграли?
— А то, сэр! — Муллет искрился лукавством. — Очень уж меня разобрало, и чего это с ним творится? Ну, я и позволил себе вольность, пошел за ним, проследил до 79-й стрит.
— А на 79-й?
— А на 79-й он стал так это прохаживаться мимо большущего дома, там ведь дома все такие, большущие. Ну, вышла эта барышня, уставился он на нее, а она мимо прошла. Он посмотрел ей вслед, повздыхал да и пошел прочь. На другой день я опять позволил себе пройтись за ним, опять то же самое, только на этот раз она вернулась из парка, верхом там ездила. Уставился он на нее, а она вошла в дом. Тогда он уставился на дом и так надолго застрял, что мне пришлось уйти, ведь нужно было обед готовить. Это я вот к чему: когда придет мистер Финч, зависит от барышни. Когда она возвращается, он задерживается подольше. Так что вернуться он может каждую минуту, а может и до обеда не прийти.
— Муллет, — задумчиво нахмурился Бимиш, — мне это не нравится.
— Не нравится, сэр?
— Это похоже на любовь с первого взгляда.
— Похоже, сэр.
— Вы читали мою брошюру «Разумный брак»?
— Да знаете, сэр, то одно, то другое, то по дому дел полно…
— В этой брошюре я выдвигаю веские аргументы против любви с первого взгляда.
— Правда, сэр?
— Разоблачаю такую любовь как разновидность психоза. Брачные пары должны создаваться в результате разумного процесса. А что это за барышня?
— Очень привлекательная, сэр.
— Высокая? Низенькая? Крупная? Изящная?
— Изящная, сэр. Такая, знаете, пупочка…
— Не употребляйте вульгаризмов! Вы хотите сказать, что она низенькая и толстая?
— Нет, что вы, сэр! Какая там толстая! Ну просто кукол-ка… как бы это?.. Симпампулечка.
— Муллет, я не позволю, чтоб в моем присутствии так определяли человека. Понятия не имею, где вы такого набрались, но у вас отвратительный, ужаснейший лексикон!.. Ну, что еще?
Камердинер с выражением глубочайшей тревоги смотрел ему за спину.
— Почему вы гримасничаете, Муллет? — Хамилтон обернулся. — А, Гарроуэй, наконец-то! Вы должны были прийти десять минут назад.
2
Полисмен тронул кепи. Он был долговязый, жилистый и выпирал буграми из своей полицейской формы в самых неожиданных местах, будто у Природы, взявшейся ваять констебля, остался излишек материала — выбрасывать остатки жалко, но и приладить к месту, не нарушая общего рисунка, не удалось. У него были крупные, узловатые, ярко-алые руки и те самые четыре или пять лишних дюймов шеи, из-за которых человека лишают чести участвовать в конкурсе красоты. Если взглянуть на него под определенным углом, то казалось, будто весь он — одно адамово яблоко, но глаза у него были добрые, голубые.
— Извините за опоздание, мистер Бимиш, — начал он, — меня задержали в участке. — Он неуверенно вгляделся в Муллета. — Кажется, этого джентльмена я уже где-то встречал.
— Что вы, что вы! — поспешно заверил Муллет.
— Лицо у вас какое-то знакомое…
— В жизни вас не видел!
— Подойдите сюда, Гарроуэй, — резко перебил их Хамилтон. — Нам некогда терять время на пустую болтовню. — И он повел полицейского к краю крыши. — Так. А теперь скажите мне, что вы видите? — И он широко раскинул руки.
Взгляд полисмена погрузился в глубину.
— Вон там «Лиловый цыпленок», — сказал он. — Скоро наведем шороху в этом местечке.
— Гарроуэй!
— Сэр?
— Я прилагаю немалые усилия, обучая вас английскому языку. Видимо, мои усилия пропадают впустую.
— Извините, мистер Бимиш, — зарделся полисмен. — Нечаянно с языка сорвалось. Все из-за общения с ребятами, с коллегами моими то есть, в полицейском участке. Они так несдержанны на язык. Я хотел сказать, в ближайшем будущем мы проведем в «Цыпленке» облаву. Нам сообщили, что там, забывая о восемнадцатой поправке, по-прежнему торгуют алкогольными напитками.
— Оставим «Лилового цыпленка». Я позвал вас сюда, чтобы проверить, как вы сумеете своими словами описать открывающийся отсюда вид. Прежде всего, поэту следует развивать наблюдательность. Итак, какое он производит впечатление?
Неуверенным взором Гарроуэй окинул горизонт. Взгляд его полз по крышам, убегающим вдаль, к водам Гудзона, посверкивая на солнце. Он подергал кадыком, как человек, погрузившийся в глубокую задумчивость, и наконец выговорил:
— Ничего вид. Приятный.
— Приятный?! — Глаза Хамилтона сверкнули. Сейчас вам бы и в голову не пришло, что «Дж.» в его имени означает «Джеймс», а некоторые люди звали его когда-то попросту «Джимми». — Ну, знаете!
— А что, сэр?
— Он — жесткий.
— Жесткий, сэр?
— Жесткий и угрюмый. От него щемит сердце. Поневоле задумаешься, сколько же горестей и низостей таится под этими крышами, и сердце у тебя защемит. Могу сказать сразу: если вы, расхаживая по городу, воспринимаете его как «приятный», современного поэта из вас не получится. Будьте едким и колким, мой друг! Едким и колким!
— Да, сэр. Я постараюсь. Изо всех сил.
— Так возьмите блокнот и набросайте описание того, что видите. А мне надо спуститься к себе, кое-что сделать. Заходите завтра.
— Да, сэр. Извините, сэр, но кто все-таки этот джентльмен? Ну который подметает крышу. Его лицо такое знакомое…
— Это Муллет. Он служит у моего друга Джорджа Финча. Но дело не в нем. Принимайтесь за работу! Сосредоточьтесь! Сконцентрируйтесь!
— Да, сэр. Конечно, мистер Бимиш!
Полисмен с собачьей преданностью взглянул на мыслителя и, лизнув кончик карандаша, приступил к работе.
А Хамилтон Бимиш, развернувшись на бесшумно-резиновых пятках, прошествовал к лестничной двери.
3
После его ухода на крыше «Шеридана» несколько минут Царила тишина. Муллет снова взялся за подметание, а офицер Гарроуэй трудолюбиво царапал в блокноте. Почувствовав, очевидно, что пронаблюдал уже все, что можно, он спрятал блокнот и карандаш в глубины мундира и, подойдя к Муллету, подверг того мягкому, но пристрастному допросу.
— Мистер Муллет, — приступил он, — я все-таки видел ваше лицо.
— Ну что вы! — запальчиво отозвался камердинер.
— А может, у вас, мистер Муллет, есть брат?
— И не один, с десяток наберется. Мать, и та не могла различить нас.
— А я — сирота! — вздохнул полисмен. — Ни братьев у меняли сестер.
— Не повезло.
— Да, едкий я такой, — согласился полисмен. — Очень колкий и жесткий. А как вы считаете, мистер Муллет, не мог я видеть где-нибудь ваше фото?
— Сто лет не снимался.
— Да, странно! — задумчиво протянул Гарроуэй. — Почему-то, не могу точно сказать — почему, ваше лицо ассоциируется у меня с фотографиями.
