нас на пути, и я его узнаю. Крабы-пискуны. При мысли о жареном мясе у меня текут слюнки. Кажется, я не ела вечность.
— Ну, почти пришли. — Остановившись, бородач машет рукой в направлении писка. — За ручьем и стоит дом моего друга-Мастера.
— Так чего же мы стоим? — спрашиваю я.
Он чешет бороду, оглядывает меня с ног до головы и усмехается. Я пытаюсь не покраснеть, но выходит плохо. Щеки так и горят. Но говорит бородач совсем серьезно.
— Когда войдем к Мастеру, не называй при нем слишком часто имя своего мужа. В этих краях Мланкина недолюбливают. Мягко говоря.
Я киваю. Я бы удивилась, если бы было иначе после всего, что по его приказу с магами сотворили.
Мы снова идем вперед. Небольшой, но быстрый ручей течет у самого порога бревенчатого домика. Крабы-пискуны шуршат где-то поодаль, видимо, совать свои клешни туда, где их запросто могут поймать, им не хочется. Из трубы валит дым, значит, хозяин дома.
Деревянная дверь со скрипом отворяется, и нам навстречу, словно он уже знал, что мы придем, выходит старик, один из тех, кого называют халумни — мудрец, знающий время своей смерти. Он мал ростом, едва ли мне по плечо. Седые длинные волосы заплетены в жидкие косы, тонкие руки в широких рукавах простой рубуши кажутся совсем детскими.
Старик останавливается, перешагнув порог, и мы останавливаемся прямо перед ним. Тонкая рука протягивается вперед и касается моего плеча. Это как укол иголкой — резкая боль от прикосновения чужой и чуждой магии. Плечо немеет, но я не опускаю взгляда и терпеливо жду.
Наконец, старик отпускает меня и поворачивается к моему спутнику.
— Мастер, — говорит бородач. — Я привел тебе ту, которую ты ждал.
12. МАГ
Мы въезжаем в город во второй половине долгого дня. Устали все — и я, и Улис, и лошади. Мой спутник зевает и беззастенчиво потирает рукой онемевший от долгого сидения в седле зад. Я ерзаю, сгорая от желания плюнуть на все и последовать его примеру.
Улис ведет меня окольными путями — мимо городской помойной ямы, дым от которой ест глаза и заставляет кашлять, мимо лобного места, пришедшего в запустение с тех пор, как указ о казни магов был заменен на указ об изгнании. В Тмиру, Шиниросе и Асморе казнили почти за городом, там, где дым и вопли сжигаемых заживо преступников не мешали добрым людям. В Шембучени, где сыростью пропитывался даже воздух, огонь наоборот, разводили в центре города или села. После того, как кого-нибудь сжигали, огонь не тушили. На нем готовили еду, сушили одежду, грели воду. Шембученцы сжигают не только живых, но и мертвых — все из-за проклятых шмису, которым только дай волю — вмиг нашпигуют живот, сожрут потроха и целую тьму себе подобных произведут. У них к огню совсем другое отношение. Хотя я похлебку, сваренную на останках любимого дедушки, есть бы точно не стал.
— О, — говорит Улис, — это чего-то?
Я смотрю вперед, понимаю, где мы, и разражаюсь ругательствами.
— Ты зачем нас через клетки повел? — Лошадь, встревоженная уже доносящейся до нас вонью жуска, начинает фыркать и нервничать. — Неужто другого пути не нашлось?
— Зато время не потеряем, — говорит он. — Радуйся, что жуск, а не что покрепче, благородный.
Да уж, повод так повод. Мы уже приближаемся к клеткам, и запах становится все сильнее. Жуск. Клетки. Не думал, что когда-нибудь полюбуюсь на них так близко.
В каждом большом городе есть преступники, которые натворили что-то такое, за что и казнить не казнишь, и на свободу сразу не отпустишь. Еще во времена Челмариса Могучего пленников и преступников сажали в глубокие ямы, где они гнили заживо, сожалея о содеянном и моля о пощаде.
Но когда вокруг много земли, вокруг много ее магии. А когда преступник — маг, то этой магии в два раза больше. Из ям днями и ночами доносились вопли терзаемых чароземом преступников. Им казалось, что земля шевелится и в яму снизу кто-то лезет, они слышали стоны и ужасные голоса, видели, как обваливаются, грозя засыпать, земляные стены. После возвращения из очередного похода, Челмарис без зазрения совести заменял «старых» тронувшихся умом пленников на «новых», но походы кончились, Алманэфрет покорился весь, и остатки пленников вскоре стали грызть себя и биться головами о стены ямы, окончательно спятив. Пришлось нисфиуру смилостивиться и казнить лишившихся разума, а на будущее подумать о способе наказать за преступление, не сводя преступника с ума.
Клетки стали хорошим решением.
Скрепленные магией, сделанные из твердых пород дерева, они могли служить долго. Днем преступник висел в клетке над ямой, он дышал воздухом, видел мир вокруг, понимал, что потерял из-за своего неподобающего поведения. А ночью клетку опускали в яму — чтобы закрепить урок. После пары-тройки ночей в яме, которая воет и рычит страшными голосами, даже самый отпетый убийца проникался содеянным и обретал просветление. В клетках держали иногда по чевьскому кругу и даже дольше. Но не больше сезона — слишком уж гнетуще действовала на рассудок чистая и дикая магия чарозема.
Поскольку преступник из клетки не выходил, вскоре от него и из ямы начинало тянуть всем тем, чем обычно тянет из таких мест. Дно ямы засыпали жуском, который раз в чевьский круг сгребали вместе с отходами и вывозили к помойной яме, благо клетки обычно ставили от нее недалеко.
В Тмиру клетки пустовали. Отец предпочитал наказывать работой. Воры чистили конюшни, клеветники помогали в поле, мошенники ухаживали за скотиной. Но в Шиниру, похоже, это приспособление было в ходу. Я слышу характерный скрип лебедки и голоса солдат. Мы выезжаем из-за поворота, и клетки предстают перед нами во всей своей красе.
В одной, повернувшись к дороге спиной,
