и смотрю на закат. Отряд уже уехал, и мы остались вдвоем — я и мужчина в соседней клетке, два пленника, ждущих ночи. Светловолосый воин едва удержал своего друга от расправы надо мной. Но я всего лишь сказала, что запомнила его лицо. Я надеялась, что ветер растреплет косу одного из них, и что мне удастся поймать губами чей-нибудь волос. Мне хватило бы капли своей крови. Там, за решеткой, на свободе, это могло спасти меня.
Но клетки сделаны из заговоренного железа и дерева. Сплетенные воедино, тепло и холод, жизнь и смерть, сдержат любую магию. Разорвать их связь можно только разбив клетку. Но даже падение с высоты в яму не оставит на ней и царапины. Погибнет или покалечится только тот, кому не посчастливится в тот момент оказаться внутри.
Охраняют клетки шестеро, но они не приближаются к ямам без надобности. Жуск въедается в кожу, волосы, забивает нос. По нему и золотарей и узнают, но ведь охрана — это не они, и этим людям совсем не хочется быть принятыми за тех, кто ковыряется в выгребных ямах и вывозит в больших бочках городские нечистоты. Стеречь преступников — вовсе не зазорно, а даже почетно. У нас, в Шембучени, клетки в ямы не опускают — слишком сырая земля, постоянно осыпается. Наши пленники живут и мучаются долго — на ветру, под дождем и снегом, в вечной сырости. Кожа трескается от холода и влаги, в ранах заводятся черви — их у нас и без шмису предостаточно. Сырость съедает преступника заживо. Наместник Шембучени редко принимал решения сразу, обычно черви успевали основательно попировать. Похожего на живого мертвеца преступника обычно не выводили — выносили из клетки, морщась от запаха и вида. Освобожденные редко доживали до следующего Цветения. Многие после уже после первого чевьского круга за решеткой умоляли о казни.
О чароземе я слышала от Мастера. Магия земли — один из самых редких видов магии, которым дано овладеть человеку. Мастер за всю свою жизнь встречал двоих или троих магов земли. Говорили, что за Шиниру их больше, но Мастер всерьез считал, что это все россказни. Подчинить травинку легко, она слаба и послушна. Легко управлять потоком изменчивого ветра, направлять послушные касанию руки водные струи, менять течение крови в теле. Огонь и сам тянется за человеком, покоряется ему, льнет к руке, прося ласки. Но с землей все не так. Магия не может подчинить себе одну песчинку или один камешек. Земля — это как черви-шмису. Ты или способен приказывать всем песчинкам вокруг, или чарозем пожрет тебя, чтобы напитаться новой магией.
Асморанта уже давно пала бы ниц под пятой такого мага, говорил Мастер. Он знал двоих или троих: одного поглотил чарозем, другой покинул Цветущую долину еще до моего рождения, направившись на север, третий пропал без вести во времена казней шесть Цветений назад. Никто из них не мог бы сказать, что подчинил себе землю. А ведь они были сильные маги, Мастер отзывался о них с уважением.
Эти мысли заставляют мое сердце снова наполниться страхом. Если уж Мастер боится земли, если уж сами маги не могут ее подчинить, то куда мне, ученице, с ней тягаться. Чарозем сведет меня с ума. Ночь в темной яме страшна и без шепота земли вокруг. Я смотрю на закат, к которому медленно клонится солнце. Мысли мои совсем не веселы.
Чуть позже нам дают воду и еду. Дородная женщина на двуколке привозит три бочонка — с похлебкой, водой и вином. В большом свертке я вижу пресные сухие лепешки. Охрана потирает руки в ожидании, но женщина передает им слова Асклакина.
Пленникам тоже дать похлебку и лепешки. И воду, когда попросят. Наместник приказал хорошо кормить обоих. Охрана недовольна и выражает это недовольство вслух, совсем нас не стесняясь. Нас решают покормить первыми, чтобы потом не отвлекаться. Клетки опускают на землю, нас заставляют отойти от дверей и вытянуть руки за прутья решетки. Солдаты подходят с веревками. Запястья крепко связывают вместе, даже чересчур усердствуя. Я вскрикиваю от боли и слышу вокруг резкие смешки.
— Думала, на званую трапезу попала, маг? — Я сжимаю губы и молчу, опустив голову. — Ну, погоди, скоро ночь, а в яме-то холодно. Посмотрим, как заговоришь, когда проберет до костей.
Я слышу, как открывается дверь клетки. Веревка не позволяет мне даже повернуться. Остается только слушать и ждать. Стучат плошки, потом дверь закрывается. Меня развязывают, тоже особо не церемонясь.
— Хватайте жратву! — рявкает один из охраны.
Я едва успеваю подхватить с земли плошку с похлебкой и большую лепешку, которая, к моему счастью, застряла между прутьями, когда ее швырнули. Скрипит цепь, клетка отрывается от земли. Мы снова повисаем над ямами. Похлебка брызжет в разные стороны, капая мне на руки и на одежду, хотя я изо всех сил пытаюсь удержать плошку прямо. Нам даже не дали ложек. Я прижимаю к груди кусок лепешки и едва не плачу.
Наконец, клетка перестает раскачиваться. Я заглядываю в плошку — там все еще больше половины. Макая лепешку, я ем. Запах жуска из ямы заглушает запах похлебки, но мне все равно.
Подняв голову, я вижу, как жадно отхлебывает из плошки мой товарищ по несчастью. Он сидел спиной, когда меня привезли, а теперь уселся лицом, и я могу его разглядеть. Волосы с проседью, темная борода, худое лицо. Он не стар, но изможден. Кожа да кости. Кажется, эта еда — первая для него за несколько дней. И судя по тому, как скоро он заканчивает вечерничать, в его плошке было совсем немного.
Я очень хочу есть, но смотрю на него и понимаю, что просто не могу. Я сую остатки лепешки в карман корса и допиваю похлебку так. Она не слишком наваристая, но и не пустая, так что от голода я точно не умру.
Все повторяется. Нас опускают, привязывают, забирают плошки, снова поднимают. Солнце катится по небу все быстрее, и скоро наступит ночь. Охрана приступает к трапезе. Женщина отпускает
