Поздоровавшись, Анфиса спросила:
– Занемог?
– Ох, не говори, замучили прыщи, спину и ниже усыпало, ни сесть, ни встать. Спасибо дохтору и твоей дочке, вроде полегчало.
Анфиса бровью не повела, попрощалась и пожелала выздоровления. Но в анбулаторию влетела фурией.
– Вы что же это, господин хороший, себе позволяете?
– Что? – удивился Василий Кузьмич.
– За все мои вам благоденствия, за хлеб-соль и бызэ? За анбулаторию, которая мне нужна как собаке коромысло? Не ожидала я от вас такой пакости и позора моему дому!
– Да в чем дело?
– А в том, что мою дочь малолетнюю вы заставляете на мужские жопы смотреть и прыщи на них давить!
– Но позвольте…
– Не позволю! Не позволю тут срам разводить!
Нюраня нервно, от испуга, рассмеялась.
– Весело тебе? – накинулась на нее мать. – Ну, так я тебе веселья добавлю!
Она больно схватила дочь за ухо и поволокла на улицу. Нюраня верещала, следом бежал, размахивая руками, с криками: «Дичь! Это дичь!» – доктор.
Аким и Федот, работавшие во дворе вместе с Еремеем, недоуменно переглянулись. По их разумению, дичь – убитый зверь или птица.
– Кто-то охотился? – спросил Аким хозяина.
– Известно, кто тут охотница. На людей, – ответил Еремей. – Дичь – это дикость. Вот уж точно.
В доме скандал продолжился. Брошенная на лавку Нюраня имела неосторожность сказать, что все органы у человека только части тела. (Так ей Василий Кузьмич говорил, и она с ним была полностью согласна.) За «органы» Нюране еще больше досталось. А Василию Кузьмичу, который слова не мог вставить, было обещано, что все его порошки-микстурки будут выброшены и ни один калека больной, ни один нюхлый больше не войдет в калитку их двора.
– Не было у нас никаких нюхлых! Это что еще за диагноз? – наконец прорвался через Анфисины крики доктор.
Нюхлыми в Сибири называли слабых и болезненных людей.
Анфиса заткнулась, только когда, разбуженные ее криками, заплакали близнецы.
Потом Нюраня долго рыдала, и умоляла мать, и на коленях стояла. Василий Кузьмич тоже каялся, призывал Анфису к человеколюбию и давал обещания: ни с переду, ни с заду ниже пояса ни одного пациента мужского пола Нюраня не увидит, а он будет осматривать близнецов хоть каждый час.
– Еще раз какое нарушение найду, – сдалась, но пригрозила Анфиса, – закрою анбулаторию на веки вечные!
Василий Кузьмич и Нюраня, оба в белых халатах, он всклоченный, она зареванная, со вспухшим красным ухом, быстро-быстро закивали. Но обещаний своих не придерживались, поскольку требования Анфисы Ивановны были ненаучны и глупы. Да и Анфиса после участия Нюрани в родах Марфы не контролировала работу дочери в анбулатории.
Близнецов назвали Иван и Василий. Крестили втайне от Степана. Он, конечно, узнал потом, Прасковья рассказала, но язык не повернулся жену и мать упрекать за то, что нарушили его запрет. Мать пылинки с внуков сдувала, вся семейная жизнь теперь крутилась вокруг младенцев. Это было нетипично для крестьян, которые не привязываются сердцем к новорожденным, ведь те часто умирают. Чтобы по деревне языками не чесали, не подрывали авторитет безбожника и по должности начальника Степана, крестными отцами стали Аким и Федот.
Через две недели начались роды у Марфы, длились они почти сутки и были очень тяжелыми.
Болезненные схватки шли одна за другой, а потуг не было. Когда же потуги начались, оказались очень слабыми, не могла Марфа вытолкнуть из себя ребенка. Она совершенно измучилась. День страдала, губы искусала, но не пикнула. Мелкие сосуды в глазах у нее полопались, белки окрасились кровью. Влажные от пота волосы облепили голову. К вечеру Марфа стала кричать – выла страшно, по-животному. Умом как будто тронулась: в перерывах между схватками бормотала молитвы, в чем-то каялась и все просила Бога не наказывать ее. Или вдруг хватала Василия Кузьмича за руку:
– Доктор! Хоть шипцами! Не могу больше, спасите!
Закрывала глаза и проваливалась в короткий сон, чтобы через минуту снова оглушить всех звериным воем.
Акушерские щипцы у Василия Кузьмича имелись, хотя в России едва ли насчитывался десяток таких инструментов. Молодой омский доктор прислал щипцы Василию Кузьмичу без сожаления – применять их он не умел. Но и сам Василий Кузьмич использовал их всего пять раз, из них четыре – неудачно. И было это сто лет назад. Очищенный Еремеем от ржавчины, отполированный до металлического блеска, сей инструмент мог спасти роженицу и ребенка, но мог и покалечить.
– Потерпи, детка! – гладила невестку по плечам и рукам Анфиса.
Марфа смотрела на свекровь безумными кровавыми глазами, не понимая, что впервые Анфиса Ивановна проявляет к ней ласку и жалость. Не пожалеть эту страдающую женщину мог только выродок. Но Марфе сейчас не нужно было сочувствие, только избавление от чудовищной боли. Любыми средствами, хоть смертью.
– Убейте меня! – молила она. – Убейте, я заслужила!
– Ну что ты, голубушка! – говорил доктор. – Все будет хорошо, скоро родим… Так, потуга! Все по местам!
Бабка Минева, которой не по возрастным силам были такие нагрузки, задремала на стуле в углу, но вмиг подхватилась. У Анфисы от криков невестки звенело в голове и ноги усталые дрожали, но она четко выполняла указания доктора.
– Тужься! Сильнее! Еще сильнее! Не в голову силу гони, а вниз!
– Сри! – вдруг заорала Минева. – Сри из жопы, как при запоре!
Марфа старалась. Часть прямой кишки у нее вывалилась и напоминала какой-то чудной цветок из плоти.
– Ноги не выпрямлять! – командовал доктор. – Не сводить колени! Держите ей колени в стороны. Еще! Еще! Давай! Сильнее тужься!
Казалось, на искаженном красном лице Марфы сейчас, как в глазах, тоже лопнут сосуды, порвется кожа и всю ее зальет кровью.
– Нет! – с досадой произнес Василий Кузьмич. – Не получилось. Всё, отдыхайте.
– Деточек рожать не веточки ломать – тяжелехонько, – пробормотала бабка Минева, вернулась на стул и тут же снова уснула.
Анфиса села на кровать к невестке, взяла ее руку, стала утешать.
За стенами комнаты тоже было неспокойно. В полдень Нюраня прибежала к брату в правление:
– Марфа рожает, а Петька очумел! Тятя с ним и так и сяк, а Петька невменяемый!
Степан поспешил домой.
Его младший брат Петр, как и отец, большую часть времени пребывал в своем мире. Но если мир отца был отчасти понятен – красота и всякие художества, – то где витает брат, Степан и предположить не мог. Петр был очень слаб волей, в детстве крайне раним – любая обида вызывала плач и истерики. С возрастом он научился прятаться от обид, проблем и любых неприятностей в раковинку. Наружу, как у улитки, только усики торчат и гыгыкают. Петька не боялся крови: забивал птицу, бычков и свиней, видел, как расстреливают людей, и припадков с ним не случалось. Но его охватывала паника, если угроза жизни нависала над кем-то из близких. Очевидно, во внутреннем мире-крепости Петра мать, отец, сестра, брат и жена были вроде частокола, за которым он прятался и прореха в котором грозила вторжением неприятеля, несущего смерть. Степан любил брата и жалел. Петька, конечно, инвалид психический, но ведь добр, покладист и не приставуч.
Петька забился в баню. Сидел в уголке на полатях, прижав коленки к груди, трясся и безостановочно гыгыкал, только без улыбки, а точно его тошнило впустую.
Тут же находился и отец.
– Я уж язык сломал его уговаривать, что, мол, это обычное бабье дело, что там доктор.
Степан помолчал задумчиво, а потом вдруг предложил:
– Не отправиться ли нам на рыбалку? А, тятя? Петька?
Петр затих и уставился на Степана с надеждой. Петя очень любил рыбалку. Наверное, более всего ему нравилось сидеть с удочками в одиночестве на берегу реки. Но мать Петю на рыбалку не пускала, особенно одного. Боялась, что утонет. Она сама воды природные не жаловала и не переносила, когда дети в них плещутся.
– А снасти где? – включился в игру отец. – Небось, перепутанные?
– Нет-ка, не перепутанные, – подал голос Петька, – в анбаре лежат.
– Омуля енисейского еще можно захватить? – спросил Степан.
– Надо к зимовальным ямам идти, – свесил ноги Петр, – в них уже стерлядь зашла. А щурят, чебока да леща всяко наберем запросто. Гы-гы.
– Дык спрыгивай! – позвал Степан. – Чего забился? У тебя на рыбу рука легкая и удачливая. В прошлом годе какой улов был! Наморозили штабелей стерлядок, что тех дров.
Петр, забыв свои страхи, радостно гыгыкал, предвкушая любимое занятие.
– Вот и славно. – Еремей, как маленького, погладил его по голове. – Эх, Петя! Пьяница проспится, а дурак никогда.
Степан наказал Нюране прибежать за ними, когда у Марфы все закончится. Но сестра до темноты так и не появилась.
Предчувствуя недоброе, Еремей на обратной дороге шепнул старшему сыну:
– Не надо Петру домой, отведи его к тетке.
– Лучше к теще – она не тараторка, а тетка вопросами замучает. Петь, а Петь, – позвал Степан брата. – Твоего улова большая часть, как насчет поделиться с добрыми людьми? Заглянем к моей теще на блины? Ох и славные она блины печет! И рыбу нам зажарит.
