Мещерский покачал головой: Самолетов-то ишь ты какой трибун. Чего-то там еще обличает городской олигарх.
– Конечно, доводить до какого-то там взрыва глупо, контрпродуктивно, поэтому и сглаживаются все углы и шероховатости, – продолжал Самолетов. – Но на каждый роток не накинешь платок и со слухами ничего не сделаешь.
– А все же, как, по-вашему, Иван, связь между убийством тем давним и смертью Куприяновой – что, ее вовсе не может быть? – Мещерский решил перевести разговор на что-то конкретное, потому что точка зрения Самолетова на неконкретное была ему ясна. – Они же когда-то обе – Ирма Черкасс и Наталья Куприянова – были знакомы.
– Да мы все были знакомы. Ирма девчонка крутая была. И не то чтобы так уж красива, но было в ней что-то, от чего мы все, кобели, бегали за ней, хвосты задрав, – Самолетов снова усмехнулся. – Наташку Куприянову она в упор не замечала. Она вообще была белая кость – из такой семьи девочка, москвичка, папа, мама, дед-академик. Если бы не полигон, мы бы тут, в городе, разве бы таких девчонок видали? А вот увидели – и все, как один, возжелали. Мостик она была хрустальный. Знаете, как в сказке – мостик в тридесятое царство. Овладей этим мостиком, так нам тогда казалось, и весь мир перед тобой: Москва-столица и все такое прочее. Вплоть до поступления в МГИМО – это из Тихого-то Городка в МГИМО. Шутить изволите? Шубин Севка вон не шутил. Мечтал, спал и видел. Да и Илья тоже, ну и я, конечно. Я потому и бабки стал заколачивать. Это все ж – свобода, Москва, загранка, шмотье, а главное – статус. Но тогда, пятнадцать лет назад, про бабки-то как-то не особо еще думалось, последнее потеряли в начале девяностых, а вот женитьба на такой девчонке, как Ирма, казалась шансом, который раз в жизни выпадает. Шансом вырваться отсюда и подняться. Только Ирма о себе была ой какого высокого мнения, и на эти самые шансы наши – мальчиков с периферии – ей было начхать. Для развлечения от дачной летней скуки мы ей, конечно, годились. Динамо она здорово крутила всем нам тогда, а мы-то, дураки, с ума сходили. Но по-серьезному-то она нас в расчет не принимала. Я-то это тогда уже понял. А вот Шубин с Ильей до самого конца этого понять никак не хотели. Не желали понять.
– А с Германом Либлингом как она себя вела? Я слышал, он ее буквально по пятам преследовал?
– Я помню одно – надрались мы как-то по поводу шубинского дембеля, и пришел к нам Герман. Слово за слово, он и сболтнул: мол, насчет Ирмы Черкасс все ваши планы в задницу себе воткните, будет моя она и только моя, и от меня же и забеременеет. Он с этой ее беременностью как с каким-то пунктиком носился. У него вообще этих пунктиков было до фига и больше. Но знаете, что самое интересное? Ирма-то его одного из всех нас отличала.
– Фома говорил, что она его боялась.
– Фома дурак был, зеленый еще, не соображал ни черта. Отличала она его, выделяла. Привлекал он ее – тем самым, что про него в городе болтали, тем и привлекал.
– Что, жестокостью, садизмом? Я про собаку сожженную слышал.
– А жестокость женщин возбуждает безмерно, – сказал Самолетов.
– И все же связь какая-то, кроме разной там мистики, между убийством Ирмы и Куприяновой может быть?
– Всех знаете что поразило и новой пищей для пересудов стало? Что Куприянова умерла после того, как Либлинг и Черкасс в город вернулись оба – так нежданно-негаданно.
– А почему вы меня в прокуратуре так настойчиво спрашивали про собаку? – Мещерский посмотрел на Самолетова.
– А разве вы не поняли, не усекли, к чему я вам так долго о нарыве зреющем втолковывал?
– Тогда, пятнадцать лет назад, вы были на танцплощадке в парке?
– Был. Только танцевал не с Ирмой, а с другой. Мало ли их, других-то? Сговорчивых, наших, здешних, которые нос не задирали?
– А потом, уже после убийства, когда тот свидетель Полуэктов так странно пострадал…
– Не я ли это его повесил на карусели? – Самолетов покачал головой. – Такой байки городской про меня еще не слыхали, нет?
– Нет, я не то имел в виду. Тогда ведь еще что-то было, кроме несчастного случая.
– Дети все видели. С одной девчушкой, – Самолетов внезапно понизил голос, – плохо стало. Маленькая такая, как птаха. Я и не знал, что они такие нимфетки бывают в этом возрасте. Пока нес ее в больницу, обдула меня всего, как младенец, напрудила под себя со страха…
Мещерский смотрел на него во все глаза.
– Красавица теперь выросла. Красавица Кира. – Самолетов повернул голову к окну. На том конце площади был виден салон красоты «Кассиопея». – Работает теперь, только не у меня.
– А что дети и эта девочка, они что-то видели в парке у карусели, да?
– Мы все одно и то же видели, как Леха Полуэктов на перекладине ламбаду отплясывает. Казнь через повешение. А больше ничего не было, что бы там в городе ни врали, ясно вам?
– Ясно. Только… Я все же понять хочу…
– Что ты хочешь понять? – Самолетов, не отрываясь, глядел в окно – возле салона красоты остановился «БМВ», и из него вышел Герман Либлинг. И позвонил в дубовую дверь. – Ты думаешь, реальность – это там, откуда ты приехал? В Москве вашей реальность? Или за бугром, в Европах? Нет, ошибаешься. Реальность – это то, что здесь, а не там. Самая настоящая, самая главная и единственная реальность. Связь все ищешь? А знаешь, что у нас в городе говорят? Все, что творится здесь с тех самых пор, – все эти смерти, все эти страхи ночные и глюки, вся эта наша реальность оттого такая, что… нечисть в городе завелась. Покоя нечисть не знает. Мстит всем подряд – мстит живым мертвая тварь, оттого что убийца ее до сих пор не наказан, на свободе гуляет.
– Герман Либлинг?
Тот, кого назвал Мещерский, в этот момент звонил в дверь салона красоты. Впустила его Кира.
– Убийца не наказан, – повторил Самолетов, не сводя взгляд с пары на пороге салона, и залпом выпил бокал вина.
Мещерский так и не узнал о том, что сразу же после обеда его собеседник сел в машину и вернулся в прокуратуру. У прокурора Костоглазова в кабинете находились сотрудники, но Самолетов, вошедший без доклада, не обратил на них ни малейшего внимания.
– Слушай, Илья, срочное дело, – сказал он. – Я только что узнал: в городе неспокойно. Снова разговоры пошли нехорошие. Во избежание разных там неприятностей, я думаю, лучше всего будет выдворить Либлинга из города немедленно.
– Как ты себе это представляешь? – раздраженно спросил прокурор.
– Сейчас изложу, как только Шубину позвоню, пусть приедет. Он как мэр должен быть в курсе.
Глава 25
Сломанный ноготь
Германа Либлинга у дверей салона видела из окна приемной мэра и Вера Захаровна. В этот день с огромным опозданием она все же явилась на работу. Всеволод Шубин только что вернулся из прокуратуры, и она встретила его в приемной с хода придуманным фальшивым объяснением. Но он на фальшь внимания не обратил.
– Вчера вы дали мне поручение, – сказала Вера Захаровна. – Я пыталась вечером позвонить вам, доложиться, но мой телефон…
– Поручение? А, это… Хорошо, потом мы поговорим, позже. – Шубин тяжело оперся на подлокотник кожаного кресла. – В приемной много народа?
– Из воднадзора, потом с документами на поставку мазута для котельных, еще из собеса…
– Хорошо, давайте начинать прием. Что за день сегодня… Да, Вера Захаровна, отыщите, пожалуйста, телефон той частной клиники, помните, я еще консультировался весной. Жена хотела записаться к врачу.
Вера Захаровна кивнула – хорошо. Начался прием. Все было как обычно, кроме…
Кроме того, что сама Вера Захаровна чувствовала себя на своем месте как на горячей сковородке. Нет, как кошка на раскаленной крыше. Пьеса такая еще была, помнится, в Театре Маяковского в Москве, куда Вера Захаровна ездила в отпуск еще в те годы, когда честно и беззаветно всю себя отдавала райкому комсомола.
Раскаленная крыша… Нет, постель – горячая, как лава, смятая, сбитая, бесстыдная, совершенно непристойная. Воспоминания ночи жгли Веру Захаровну. Она повторяла про себя то, что говорил ей Герман и что она шептала, кричала, вопила ему – неистовая, как ведьма на Лысой горе. Вспоминала с отстраненным затаенным холодком – этой ночью в городе было совершено убийство. Ну так что же? Кому-то время погибать, кому-то любить. Любить беззаветно за все серые, пустые, тусклые годы одиночества. Любить… Прятать окровавленную одежду любимого, бросать ее в мусоропровод, чтобы никто никогда не нашел, не отыскал.
Может быть, там, на рубашке, кровь вовсе не этой жалкой продавщицы, нелепой бездарной дуры, так и не сумевшей когда-то удержать возле себя будущего мэра Шубина? Может быть, там, на рубашке, кровь и на самом деле его – Германа, раненного в «Чайке» ее любовника, ее бесценного друга, сокровища, дарованного ей сжалившейся наконец судьбой?
В приемную заходили люди, Вера Захаровна докладывала Шубину. Делала все точно на автопилоте. На автопилоте занялась поисками телефона частной клиники, той, что в областном центре. В списке телефонов в компьютере номера отчего-то не оказалось. Вера Захаровна подвинула к себе телефон и стала смотреть электронный справочник. Многие номера, по которым звонили ее шефу Шубину, она давно уже знала наизусть. Телефон клиники мог быть в справочнике, а мог быть и среди исходящих номеров. Она проверила исходящие, потом переключила кнопку на входящие.
