– А кому она звонила? – спросил Мещерский.
– Не помню, тогда все на улицу бросились смотреть, кто же там такой приехал, я тоже хотела выйти, но я не могу вот так салон бросить. Кассиопея… то есть хозяйка, мне потом такое устроит.
– Как кому она звонила, у нее ж дети малые, им наверняка, – сказал Фома. – И что ты, Сережа, к человеку пристал, как репей!
– Подожди ты. Кира, я еще хотел у вас спросить…
Но внимание Киры уже переключилось. Она смотрела куда-то через плечо Мещерского. Возле них остановился уже знакомый джип, за рулем его сидел Иван Самолетов, легок на помине, только что покинувший прокуратуру после встречи с Германом Либлингом, окончившейся со счетом один – ноль.
– Подойди сюда, – сказал он Кире, не глядя ни на Мещерского, с которым так мило обедал всего несколько часов назад, ни на Фому. – Ну? Мне сто раз, что ли, повторять? Садись в машину. Я отвезу тебя домой, к твоей матери.
– А что такое? – с легким вызовом спросила Кира.
– Марш в машину, – Самолетов открыл переднюю дверь, приглашая, приказывая.
И она подчинилась.
– Ваня, а нас не подвезешь? – хмыкнул Фома.
Но джип уже рванул с места. Кучковавшиеся, судачащие между собой под открытым небом тихогородцы бросились от него врассыпную, точно перепуганные индюшки.
Глава 28
Ужас
– Это что? – Самолетов швырнул на колени Кире несколько фотоснимков. Он гнал джип по кривым улочкам, рискуя смести на своем пути и ветхие заборы, и старые деревья, и дома, следившие за ними своим подслеповатым оконным прищуром. – Это что, я тебя спрашиваю?!
Он никогда не разговаривал с ней так. Они вообще прежде в основном легко и непринужденно пикировались, флиртовали, скрывая за этой легкостью истинные чувства и намерения в отношении друг друга. Неравенство их положения и возраста было очевидно, и никто из них на этот счет не заблуждался и не питал иллюзий. Их связывал лишь тот эпизод, про который Кира так и не захотела подробно рассказывать чужаку Мещерскому и который Самолетов вспоминал слишком даже часто для себя – нынешнего, успешного, прожившего почти половину жизни, вспоминал с сердечной болью и какой-то неутолимой щемящей тоской. Изгнать эту тоску, излечить его могла одна лишь она – эта вот двадцатилетняя девочка, которая в его памяти навсегда осталась той самой… той перепуганной насмерть пацанкой, которую он вроде бы как спас там, в парке. Только вот от кого или от чего?
– Чем ты там занималась с этими бабами?! – Самолетов не смог удержаться, и мат его оглушил Киру.
– Ничем… Я не понимаю, откуда у вас это фото? Кто это снимал?
– Это что – секта там у вас? Сатанизм на дому практикуете?
– Сатанизм? Да это же просто…
– Посмотри на себя, на кого ты на этом снимке похожа? И эти курицы, сектантки твои. – Самолетов ударил кулаком по фотографиям, лежавшим на коленях Киры.
– Не трогайте меня. Вы что? Не смейте меня бить! – взвизгнула она. – И вообще, какое вам дело?
– Какое мне дело? – Самолетов задохнулся.
А правда, какое ему дело? Ну как же ей объяснить, чтобы поняла?
Кира смотрела на его перекошенное гневом лицо: «Какой он все-таки некрасивый… Они все, богатые, – уроды, без денег кто из нормальных на них бы позарился… Он ужасно некрасивый, он совсем не такой, как тот, ее брат…»
Мысли летели со скоростью света, и Кира не могла поймать, ухватить, вычленить самую главную, она чувствовала лишь, что в ее душе растет, пухнет разочарование и одновременно раздражение, злость.
«Он на мне все равно не женится, никогда ведь не женится. Так чего же терпеть от него, сносить это все?»
– Какое вам дело? – визгливо выкрикнула она. – Я вас не просила мне звонить и приходить ко мне. Вы же сами… И никакая это не секта, это просто «круг», и мы не делаем там ничего плохого, ясно вам? И орать на меня не надо, орите на тех, кто от вас зависит, кто на вас работает, горбатится с утра до ночи и кого вы в церковь силой загоняете, под страхом увольнения! Я – свободный человек, свободная женщина, а не ваша собственность, не ваша холопка, которую вы только и можете в койку по пьянке затащить – переспать, а больше никуда, потому что брезгуете, потому что и за людей-то нас всех не считаете!
Она выкрикнула ему все это и сама испугалась. А он, не обращая уже внимания ни на дорогу, ни на машину, бросил руль и с размаха влепил ей звонкую пощечину. Он разбил ей нос. И кровь закапала на злосчастные фотографии. Джип съехал в кювет. Кира, не помня себя от боли и, самое главное, от неожиданности, выскочила из машины и побежала прочь, не разбирая дороги.
Над Тихим Городком сгущались сизые сумерки. Она неслась как вихрь, ничего не видя по сторонам. Он что-то кричал ей вслед – она не слышала, убегала все дальше и дальше.
Она убегала в глубину городского парка (в самый разгар скандала они как раз, оказывается, проезжали мимо. Только вот никто не понял этого, даже не обратил внимания на странное совпадение времени и места).
Когда Кира осознала наконец, где она находится, и остановилась, парк уже окружал ее со всех сторон.
Темные стволы деревьев. Сумерки. Жухлая трава под ногами. Кира стояла на краю заросшего пустыря, где когда-то размещались парковые аттракционы.
Над ее головой в густой листве раздалось мягкое хлопанье крыльев. Птица устраивалась на ветвях на ночлег. Невидимая птица, не подавшая голоса.
Кира почувствовала, что ей трудно дышать, дотронулась до распухшего носа. Полезла в сумку за бумажным платком. И внезапно обернулась – круто и стремительно. Никого. За спиной никого. Запущенная парковая аллея, уводившая к бывшему поселку ученых. Кусты.
Кира быстро пошла вперед. Парк небольшой, она помнила это, хотя и не была здесь с того самого раза. Скоро она выйдет к домам. Заросший пустырь был самым обычным захламленным мусором пустырем. В сумерках впереди проступили очертания какой-то ржавой конструкции. Кира услышала над головой тихий скрежет, словно там, в этих сизых сумерках, кто-то крутил допотопный ворот, вращая мельничное колесо. Но это была не мельница, а старая полуразвалившаяся парковая карусель.
Та самая карусель. На ржавом круге еще сохранились обрывки крепежных цепей и тросов.
Круг – здесь, в парке. И там тоже «круг», в комнате без окон. Кто же делал те фотографии? И зачем? Какой страшный и жалкий оказывается у них у всех вид во время сеанса. А они ведь этого не замечали. Им было так хорошо, жутко кайфово. И с каждым разом все лучше, лучше…
Скрежет стал как бы громче. Кира застыла на месте. Это просто старая карусель, она видела ее сто раз, даже каталась на ней маленькой. И потом вот тут на дорожке упала в обморок. Она резко глянула вверх – нет, там, на этом круге, на этой смертной перекладине, никого нет. Того, кто там был, кто бился в последней агонии, хрипя, извергая из себя кал, мочу и сперму, давно сняли и похоронили. Зарыли в землю, завалили каменной плитой. И ту, что убили здесь, зарезали на той вон аллее, – ее ведь тоже давным-давно похоронили, спрятали мертвую от живых поглубже в землю, и даже не здесь, не в городе, а где-то далеко, в другом, совсем другом месте, за сотни километров отсюда…
Кира вглядывалась в заросли кустов. Там тоже никого. Это просто сумерки, тени. И тогда, много лет назад, там тоже никого не было. Никого – ни живого, ни мертвого. Она ничего не видела, она просто испугалась тогда. Испугалась повешенного.
Ветки кустов впереди дрогнули. Словно кто-то пробирался через заросли, раздвигая кусты не на уровне человеческого роста, а чуть пониже, поближе к земле…
Кира сдавленно охнула и попятилась. Зацепилась каблуком за траву. Споткнулась, упала на колени, почти тут же судорожно рывком приподнялась и, еще не имея сил подняться на ноги, начала отползать назад, пятиться на четвереньках. Ужас – тот самый безымянный ужас ее детства поднимался в ней волной откуда-то из самого нутра, со дна подсознания, из детской памяти, которую она так старательно выдавливала из себя.
Ужас сковывал ее и одновременно подстегивал, и она уже не понимала, что с ней. Ей только хотелось убраться отсюда, уползти, забиться, спрятаться, как зверьку, в какую-нибудь нору, под землю, глубоко, чтобы это… это… невидимое, безымянное, кравшееся к ней через густые кусты, не добралось бы до нее, не убило бы, не лишило разума.
Кое-как поднявшись, она кинулась прочь. Но бежать так же быстро, как раньше, уже не могла. Ветки цеплялись за ее одежду, больно царапали, дыхание спирало в груди, Кира чувствовала, что не выберется из парка, упадет. Свалится, как и тогда в детстве в том странном припадке, который не повторялся у нее с тех пор ни разу и вот, кажется, нашел самый подходящий момент повториться.
Впереди на аллее в сумерках мелькнули яркие фары. Из последних сил она устремилась навстречу. «Спасите меня!» – ей казалось, что ее вопль наполняет собой весь парк, весь этот страшный заколдованный лес ее детства. На самом деле из ее горла вырывался лишь сиплый еле различимый шепот.
