– Ты что, справки обо мне, что ли, наводил? – прокурор Костоглазов назвал «гражданина Либлинга» на «ты».
– Зачем сразу справки, что уж, старый друг и поинтересоваться не может, как там кореш его юности, что поделывает?
– Мы друзьями никогда не были, – отчеканил прокурор. – С тобой – не были.
– Значит, выкинули из Москвы? А ты, значит, сюда к Шубину. Ну правильно, ход беспроигрышный, – Герман улыбнулся. – Сева, а я про тебя в газете читал. Ба-альшое интервью. Умное. Перспективы развития региона. И что-то там насчет «Единой России» – бодрое такое, прагматичное. Депутатско-мэрское, – он скривил свое красивое лицо в гримасу. – Что-то еще там по поводу электрификации района. Я тут по улицам прогулялся – темно в нашем городке, как в ж… как было при нас и при наших родителях, царство им небесное, так и теперь. А у меня в связи с этим к тебе, Сева, как к отцу города предложение. Могу поставить городу фонари на солнечных батареях. Очень выгодно и экономично. В Европе и в Канаде, например, вовсю используется – на улицах там, в парках городских.
В кабинете повисла пауза после слова «парки».
– Убирайся вон, – повторил уже громче Самолетов.
– Это угроза или приглашение к продолжению разговора? – Герман криво усмехнулся. – Пацаны, я что-то вас не пойму. Я тут не только проездом, но и по делам. У меня тут сестра, у нее тут бизнес. И моя доля в этом бизнесе есть, так что обстоятельства пока требуют моего присутствия.
– Что произошло в «Чайке»? – жестко спросил его Костоглазов.
– Фома Черкасс порезал меня, дурак. – Герман вздохнул, точно жалея Фому. – Я ужинать собрался. А он кровь мне пустил.
– За помощью в медучреждение обращался?
– В нашу больницу, в здешнюю? Я не самоубийца. Сестра мне помощь оказала, перевязала.
– Ночевал где?
– У сестры, – Герман снова соврал, не моргнув глазом. Имени Веры Захаровны он в стенах прокуратуры не произносил.
– Ночью в городе было совершено убийство, – сказал Шубин. – И ты, конечно, о нем понятия не имеешь?
– Почему, слышал. Шумит городок.
– Он скоро не только шуметь, митинговать будет на майдане, если ты в нем задержишься, – сказал Самолетов. – Знаешь, кого в ночном убийстве подозревают?
– Я никаких убийств не совершал. И вам это очень хорошо известно, пацаны.
– Выметайся из города, – повторил прокурор.
– А если я не уеду?
– Десять суток предварительного задержания по подозрению в убийстве у меня по закону есть. А там, может, в ходе розыска и основания для предъявления обвинения появятся.
– Не появятся основания. – Герман смотрел на прокурора в упор. – Не появятся – ни через десять дней, ни через месяц. За пятнадцать лет, пацаны, не появились.
– Значит, по-плохому не хочешь? – спросил Самолетов. – Гляди, по-хорошему хуже будет.
– Это смотря что считать хорошим, ребята. Я вот о нашей с вами встрече, может быть, грезил, мечтал. Свидеться хотелось после стольких-то лет такой прямо лицейской нашей дружбы. Сева Дельвиг, Илюша Кюхельбекер и я, бедный, ветром гонимый листок, отщепенец… Да, еще был, конечно же, Фома. Фома Дантес. Что же вы его сюда не позвали, а?
– Хватит юродствовать, – Шубин сжал кулаки, лицо его покраснело. – Ты… недостоин дышать воздухом города нашего, не только по улицам ходить, после всего, что ты тут сотворил, подонок.
– Я подонок? – Герман усмехнулся. – Ну да, я подонок. А ты – отец и хозяин. В губернаторы небось метишь? По тону интервью твоего это заметно. В губернаторы края при партийной поддержке. И все бразды, так сказать, в кулаке. Совокупно. Ванькина коммерция, Илюшкино правосудие. Так сказать, слияние ветвей. Совокупление полномочий.
Шубин шагнул к нему и схватил за плечо. Видимо, он причинил раненой руке Германа боль, потому что тот резко и свирепо оттолкнул его от себя, встал, выпрямился.
– Ну, вот что, отцы, – сказал он. – Я и правда рад нашей встрече. И чтобы и вас немножко встряхнуть, порадовать, захватил с собой несколько снимков. Думаю, вам будет небезынтересно взглянуть на них. Кто снят, тех вам, думаю, представлять поименно не надо.
Он вытащил из кармана куртки пачку фотографий и бросил веером на стол перед Костоглазовым.
Тот склонился над снимками и поначалу ничего не понял – какая-то комната, свечи горят. Стол, покрытый чем-то черным, на столе что-то намалевано – белый круг, буквы. И внезапно он увидел лицо своей жены Марины – с закатившимися глазами, с какой-то совершенно сумасшедшей блаженной улыбкой на губах. За его спиной снимки рассматривали Шубин и Самолетов. Шубин, не веря, поднес один из снимков близко к глазам – что это? Его Юля на фото, но в каком виде? И его секретарша Вера Захаровна – щеки багровые, прическа в беспорядке – рот распялен то ли в хрипе, то ли в вопле. И все это над каким-то кабалистическим спиритическим кругом с буквами, в центре которого блюдце с черной стрелкой на донце. На следующем снимке снова Юлия – как будто в трансе или в наркотическом опьянении, а рядом с ней Кассиопея Хайретдинова – хозяйка салона и сестра, родная сестра этого наглого подонка, и еще одна девушка…
Самолетов забрал у него снимок. На нем была Кира – с взлохмаченной головой, с лицом вакханки, склонившаяся над этой совершенно дьявольской (как показалось Самолетову) писаниной на черном фоне стола. Алчный взгляд прикован к блюдцу.
Все, что происходило в комнате без окон в салоне красоты, спрятанной от посторонних глаз, все, что было скрыто и от самих участниц сеансов, – их собственный внешний облик, их жесты, позы, выражение их лиц, та самая эйфория, экстаз, ради которого они и участвовали раз за разом во всем этом спиритическом действе, – все скрупулезно было зафиксировано на пленку. Зафиксировано скрытой камерой, о которой в салоне не знал никто, кроме его хозяйки Кассиопеи – сестры Германа Либлинга.
– Это что за чертовщина? Где это они?.. Вообще, что это все значит?! – взревел Шубин.
– Это ваши жены, твоя секретарша, Сева, – ответил Либлинг. – Картинка как для палаты номер шесть, а? Я как увидел, просто забалдел. Спиритизм пополам с черной мессой, ну и все такое прочее… Забавы римских матрон. А если посмотреть с другой стороны – ба-альшой скандал. Грандиозный скандал. Тема еще для одного интервью: «Отцы города и их дражайшие половины». В вышестоящих структурах такая статейка вряд ли останется незамеченной. И эти фотки тоже. Можете их взять, пацаны, на память. Файлы в надежном месте. И если на меня и дальше будете давить, то снимки эти будут извлечены и предъявлены, так сказать, на суд общественности. В наши дни, пацаны, любят умных и не любят сумасшедших. Дойдет наверху, каким макаром ваши жены развлекаются, я думаю, ни о каком будущем – в смысле служебного роста и вообще… Усекли? Как в анекдоте: журналист подходит к мужику. «Скажите, пожалуйста, за кого будете голосовать?» – «ЕКЛМН». – «Неужели за партию?..»
Герман не договорил. Шубин схватил его за куртку.
– Мерзавец! – заорал он так, что его услышали в прокурорской приемной. – Как ты смеешь… мою жену… Подонок, грязный, вонючий подонок!!
На крик в кабинет сунулись стражи порядка. Но Костоглазов гаркнул на них: «Закройте дверь!»
– Фотки останутся вам на память, – Герман оторвал от себя Шубина. – А я погощу тут у вас, мне пока что не надоело.
Глава 27
По дороге из банка и как бы между прочим
После обеда в компании Самолетова Сергей Мещерский поднялся к себе в номер. Достал из шкафа дорожную сумку. Выход был простой – побросать в нее вещи, расплатиться на ресепшен – и прощай, Тихий ПОЛОУМНЫЙ Городок! Оставайся один со своими дефективными сказками. Истинно, истинно – сон разума рождает чудовищ. Нечистых тварей, охотящихся за легковерными в лабиринтах их же собственного больного воображения.
Рождает чудовищ…
Сон…
Мещерский тупо пялился на дорожную сумку. Это был уже второй, если не третий приступ «деланья ног», желания слинять как можно скорее отсюда и бросить все и всех к этой… как ее… чертовой бабушке, здешней тихогородской бабе-яге. Бросить всех. Фому и…
Он увидел перед собой лицо Куприяновой. С последним своим вздохом она просила, умоляла о помощи, не в силах уже произнести ни слова, ни имени своего убийцы. Если то, что творится здесь, в городе, по словам Самолетова, и есть самая настоящая, самая главная и единственная реальность, то вот она в чем заключена, отражена, аккумулирована – в убийстве женщины. По причине неизвестной и якобы почти мистической. Но ведь должна же быть и реальная причина?
Мещерский вынул из сумки электробритву. И, с каким-то остервенением воткнув ее штепсель в розетку, начал бриться.
Ну, я вам всем еще покажу!
Потом он принял душ, переоделся, глянул в зеркало и, оставшись доволен своим внешним видом (делаем скидку на бессонную ночь и разные там параноидальные «беседы по душам» с представителями местной городской фауны), двинул в банк. Как-никак они приехали сюда с Фомой в интересах развития собственного бизнеса. А без финансовой стороны ни одно развитие не стоит и ломаного гроша.
