– Мать честная… - пробормотал Федька. - Вон оно что!
Не просто так погиб, в бою не приняв участия, Степан Васильевич, чьего прозвания пока не ведали, а в груди у него торчала не сразу различимая рукоять длинного и тонкого ножа.
– Свои же закололи! Господи, какие сволочи, какие твари! - закричал Левушка. - Сперва доктора, что им доктор-то сделал?!. Потом Фомин! Теперь еще этот! Господи, да ты не видишь,что ли?…
И сел на пятки, уж не зная, с какой такой мольбой обратиться к Богу, чтобы хоть слово подсказки сверху услыхать.
Но подсказка жила в нем в самом.
Он вспомнил черепановские номера, вспомнил Архарова, сидящего перед телом измайловца Фомина. И вспомнил также, как друг произнес несколько не своим, звонким и едким, как прожигающая железо кислота, голосом:
– Они - крысы, а ты - кот!
Только сейчас, после сражения, он осознал эту архаровскую присказку.
Крысы поселились в Москве, крысы вредили всему, до чего дотягивались их острые зубы. Человеческая жизнь для них не значила ни гроша.
Стало быть, вы - крысы, но я - кот.
Левушка встал.
– Едем на Лубянку, - сказал он сколь возможно спокойнее.
– Не могу, - отвечал Федька. - Езжайте сами. Клашка тело пока покараулит, а я - не могу.
– А ты, Федя, как тут вообще случился? - наконец догадался спросить Левушка.
– Да в засаде сидел! - с досадой воскликнул Федька. - Накрылась корытом моя засада!
– А что такое?
– Меня послали Сашкиных следов искать. А разве возможно все Замоскворечье в одиночку прочесать? Мне двух человек дали. Следов - ни хрена хренащего! И вот напоролись - да не на Сашку.
– А на что? - Левушка сгорал от нетерпения, да и Клаварош тоже вмиг оказался рядом.
– На землю! Кто-то повадился по ночам землю на берег вывозить да тут же в воду кидать, за день, глядишь, кучу и смоет. Я подумал - кабы кто погреб копал, так землю бы на огород кидал, чего ее в Москву-реку спускать, да еще ночью? Мы с Клашкой решили последить, что это за землекоп завелся.
– Делать вам, братцы, нечего, - отрубил разочарованный Левушка. - Поедете со мной, нужно этого Степана Васильевича как-то до Лубянки довезти.
– Погоди, господин Тучков, - мотнув головой, возразил Федька. - Ты полагаешь, я умом тронулся, делать мне не хрен свинячий? А ты вспомни - в этом дельце у нас уже один землекоп имеется! Ты вспомни! С кем я в Колымажном сцепился! Этот, то ли аббат, то ли не аббат, под париком плешь выстрижена, руки барские, а под ногтями - земля? Забыл? А я вот помню!
* * *
Архаров, дожидаясь новостей, так и провел ночь на Рязанском подворье. Он нашел ключ от чуланчика без окон, где Шварц держал порой взаперти то Матвея Воробьева, то кого иного, и завалился на топчан. Этого от него никто не ожидал - и Левушка, прискакав из Замоскворечья и не найдя друга в кабинете, сгоряча рванул на Пречистенку, где перепугал всю дворню.
– Их милости Николаи Петровичи не возвращались! Ахти мне! - возопил заспанный Никодимка и продолжал далее в уже известном стиле: - Ахти мне, сиротинушке! Только и было в жизни защиты, что Николаи Петровичи незабвенные! Опять я остался один, как перст! Куды ж вы, ангелы-хранители, глядели, коли Николаев Петровичей проворонили?
Тут он получил подзатыльник от не растерявшегося истопника Михея.
– Сеньку-кучера спросить надобно, - догадался дворецкий Меркурий Иванович.
Сеньку отыскали на конюшне, при лошадях. Он клялся и божился, что коли бы барин куда собрался, прислал бы за ним - либо карету закладывать, либо рыжую Фетиду седлать. А пешком ходить он не любитель. Левушка подумал - и велел закладывать карету. Все-таки нужно было поскорее привезти на Лубянку и определить в мертвецкую покойного и пока бесфамильного Степана Васильевича - пока на замоскворецких улочках не появился народ. Тем более, что уже светало.
Сенька, прекрасно знавший Москву, не сразу разобрался в путаных Левушкиных указаниях. Мало ли пустырей в Замоскворечье, да и недавних пожарищ предовольно. Однако Левушка вспомнил про Федькину засаду. Стало ясно, что драка произошла неподареку от речного берега. И тогда Левушка вспомнил еще кое-что важное - из показаний старичка, что нашел на берегу женский наряд Саши Коробова. Он толковал, что проживает неподалеку от нового Успенского храма - стало быть, и Федька где-то там ночью бродит да в засадах сидит. Эти показания он сам Федьке вслух читал в надежде, что удастся прицепиться к какому-то слову.
Сенька удивился - вроде Успенский храм ему знаком, так он же старый, когда в тех краях успели поставить новый? Пришлось остановить карету на перекрестке, Левушке - спешиться, и тогда дождаться пастуха со стадом буренок. Пастух и растолковал: храм был построен лет с полсотни назад. Старичок, принесший в полицию находку, совсем ветхий - для него этот храм как звался в годы молодости новым, так и по сей день таков.
Покрутившись в Кожевеннических переулках, которые местный народ как-то различал по приметам, Левушка с Сенькой увидели и пустырь, и пожарище, и брошенную карету. В карете находились Клаварош и мертвое тело, а Клашка Иванов ушел вместе с Федькой выслеживать загадочных землекопов.
Было уже достаточно светло, чтобы обыскать карету. Тело Степана Васильевича перетащили в архаровский экипаж, и Левушка впервые в жизни взялся за обыск. Клаварош стоял снаружи и давал советы.
Карета была обыкновенная, с простой росписью по дверцам и стенкам - цветочными гирляндами, весьма облупившимися. Внутри нашелся шелковый веер с картинками и блестками - таких на Ильинке, поди, не одна сотня. За подушками на сиденьях Левушка обнаружил кучу всякого добра - крошки, роговую пуговицу, карандаш, несколько игральных карт, два яблочных огрызка, грязный платок и пузырек с притертой крышкой. Открыл, понюхал - пахло прескверно. Однако запах был чем-то знаком. Далее последовала вещица неожиданная - нарядный мешочек, из тех, которые ввела в моду давешняя фаворитка французского короля, и названный в ее честь «помпадур», а в нем два клубочка и вязальные спицы с начатым то ли чулком, то ли носком.
Левушка сел и задумался. Трудно было вообразить себе бойкую даму в красном платье, занятую рукодельем. Клаварош взял у него вязанье, изучил и невольно улыбнулся.
– Это для дитяти, - сказал он. - На малую ножку.
Тогда до Левушки кое-что стало доходить. Он вылез из кареты и обошел ее кругом.
– Что вы, друг мой, можете сказать об этой колымаге? - по-французски спросил он Клавароша. Тот обошел экипаж, всюду заглянул, в иные места - встав на четвереньки, многое потрогал пальцем.
– У вас, у русских, принято пороть нерадивых слуг, - сказал француз. - До сей поры я сомневался в сем обычае, но сейчас назвал бы его похвальным. Кучер, который должен содержать карету сию в порядке, заслуживает порки. Извольте убедиться - там, внизу, не кожаные ремни, а… (тут последовало сложное переплетение пальцев, означающее и поиск слова, и состояние упряжи)…все на связанных веревочках держится.
– Сколько лет сему экипажу, как вы полагаете?
Будучи с Клаварошем в русской речи на «ты», Левушка, переходя на французский, обращался к нему куда более церемонно. Таковы уж были ее правила - и любовники в постели тоже друг к дружке на «вы» обращались, коли не хотели прослыть дурно воспитанными.
– Он старше вас, мой друг, - сразу объявил Клаварош.
– А можете ли вы, мой друг, починить упряжь?
– Отчего же нет, мой друг? Коли мусью Симон соблаговолит поделиться имуществом своим.
Сенька слез с козел, и они вдвоем с Клаварошем, уже по-русски, стали решать, как сделать, чтобы загадочная карета хоть шагом дотащилась до Лубянки. И им это удалось.
После чего Левушка укатил в архаровском экипаже со всей возможной скоростью, увозя мертвое тело, а Клаварош в нарядном кафтане, более похожий на чистокровного французского маркиза, чем это требуется и для взыскательного общества, а не только для замоскворецких кумушек, беззаботно уселся на козлы, свистнул лошадям, щелкнул кнутом и неторопливо двинулся в том же направлении.
На Лубянке был обнаружен Тимофей с подбитым глазом и хромающий на левую ногу. Накануне он разбирал драку между пьяными сидельцами в Охотном ряду и утешался тем, что сам немало им навешал и по ушам, и по прочим членам, поддержав славу архаровцев. Одного из сидельцев, зачинщика, он приволок с собой и сдал Шварцу. В таком виде Тимофей не годился для беготни по городу и Архаров велел ему быть на Лубянке, не отходя далеко от кабинета.
К Левушкиному явлению Архаров уже проснулся и беседовал с Марфой. Тут же сидел Устин, записывая ее воспоминания о буйно проведенном вечере.
Она оставалась в Дунькином доме до последнего - когда сбежали Степан Васильевич и дама в красном, преследуемые Левушкой и Клаварошем, когда стали разъезжаться испуганные гости, когда Захаров вздумал было наконец как следует отругать свою мартону, да нарвался на решительный ответ, Марфа тихонько сидела в людской и слушала. А потом, как стало светать, побрела не к себе в Зарядье - отсыпаться, а прямиком к Рязанскому подворью.
