«Нужно обладать чутьем настоящего художника, чтобы так быстро изучить географию морского дна и движение рыб. Хемингуэю понадобился год, чтобы выучить то, на что остальным людям понадобилось бы десять лет или даже целая жизнь. Он как будто проецировал себя в сознание рыбы, знал, что чувствует или о чем думает тарпон либо королевская рыба и, таким образом, что бы она сделала».
Моряки отошли от Ки-Уэста на семьдесят миль и приблизились к группе других крошечных островов. На Тортуге[144] они и оставались на протяжении более чем двух недель вместо запланированных четырех дней. Только Божья воля могла удерживать Макса вдали от офиса в течение столь длительного времени: северный ветер вызвал на море такое волнение, что они могли вообще не вернуться на материк. Эрнест и «сброд» спали в лодочном домике и выживали в основном за счет алкоголя, консервов и лука, которые Хемингуэй загружал на борт перед каждым путешествием, а также за счет того, что удавалось поймать. Все, что они могли, – это ловить рыбу с пирса или выбираться в море на лодке для донной ловли в периоды затишья. Они рыбачили каждый день, не считая двух, когда удалось подстрелить пару птиц из большой стаи, которую загнал на остров ветер. Чтобы соответствовать членам заросшей банды Хэма, Перкинс отрастил бороду, которая, правда, была более короткой и привлекательной, чем у остальных. Наконец ветер утих и они смогли благополучно вернуться в порт. Макс взглянул на себя в зеркало.
«Если бы вы увидели меня с той жесткой седой бородой, точь-в-точь как у пирата, вы бы подумали, что единственное, на что я теперь гожусь, – это убийство. Они сказали, что я выгляжу как беглый капитан-кавалерист. Две недели я не мог бы без дрожи ужаса смотреть на самого себя. Я увидел себя таким совершенно новым, и для меня это был шок!» – писал Макс Элизабет Леммон.
А затем он поблагодарил Хемингуэя за один из самых счастливых периодов своей жизни.
Вскоре после визита Макса Эрнест уехал на ранчо в Монтане, чтобы приступить к работе над новой книгой – обширному исследованию испанской корриды, которое он упоминал в начале переписки с Перкинсом. Вскоре он сообщил редактору, что не получал почты и не заглядывал в газету несколько недель и что он находился в самой крепкой физической форме за много лет. Не считая легкого послабления в виде светлого пива, которое грозило прибавить несколько дюймов его талии и отбирало у него по нескольку часов каждый день, привычки Хемингуэя были спартанскими. Он работал шесть дней в неделю и за месяц написал около сорока тысяч слов. Более того, говорил он Максу, у него оставалось пива еще на шесть кружек, а значит, и на шесть новых глав. Когда Перкинс отправил ему утвержденную версию нового скрайбнеровского издания книги «В наше время» вместе с предложениями по улучшению и выборочному дополнению, Эрнест отбросил их и сказал, что слишком хорошо поработал, прорываясь вперед в новой книге, чтобы «свежевать дохлую лошадь».
Карьера Томаса Вулфа благополучно началась еще до катастрофы, но все же он чувствовал угрозу из-за национального бедствия, особенно потому, что, как он позже писал в романе «Домой возврата нет» о своем герое, «помимо всеобщего кризиса, он также переживал и личный. Это был конец романа, но не любви; начало узнавания, но не славы».
Вулф хотел разорвать удушающую связь с прошлым, но содрогался от одной только мысли об этом. Он стал изгоем в родном Эшвилле и стремился в конце концов завершить свои отношения с Элин Бернштайн.
Перкинс предложил Тому подать заявку на грант, который мог бы позволить ему оставить преподавание в университете Нью-Йорка и в течение года самостоятельно пожить и поработать за границей. Миссис Бернштайн представила последствия такой независимости и неверно истолковала намерения Перкинса. У нее возникло чувство, что он подстрекал Вулфа бросить ее. Перкинс написал рекомендательное письмо в Фонд Гуггенхайма,[145] и Том получил стипендию. Кроме того, Макс смог устроить для него выплату аванса от месячных поступлений его новой книги в размере в четыре тысячи пятьсот долларов. Вместе с гонораром за роман «Взгляни на дом свой, ангел» он смог собрать около десяти тысяч долларов и больше не нуждался в поддержке Элин Бернштайн.
Расстроенная, она всячески пыталась внушить Вулфу, как сильно его любит, и в течение нескольких месяцев писатель колебался. Но его любовь все же таяла.
В сочельник 1929 года, сидя за столом в Нью-Йоркском Гарвардском клубе, он написал письмо, в котором признался Максу Перкинсу:
«Год назад у меня теплилась едва ощутимая надежда по поводу моей работы, и тогда я еще не знал вас. Все, что случилось после, – честная заслуга многих людей; но для меня это необыкновенно и чудесно. Это воистину чудо!»
Он продолжал:
«Я уже не думаю о том времени, когда я писал [«Взгляни на дом свой, ангел»], но больше о том, когда вы впервые заговорили со мной о книге и когда вы начали работу над ней. Мой разум всегда видел людей более отчетливо, чем события или предметы, и теперь название Scribners наполняет мое сердце теплым светом. А вы для меня – глава Scribners: вы сделали для меня то, что, как я тогда считал, уже невозможно со стороны одного человека по отношению к другому – подарили мне свободу и надежду. Время от времени молодые люди верят в существование героев, более сильных и мудрых, чем они сами, тех, к кому они могут обратиться со всем своим горем и досадой… Для меня вы стали именно такой фигурой. Вы один из камней, за которые цепляется якорь моей жизни».
«Я очень рад, что вы чувствуете именно это. Плохо лишь, что вам кажется, будто вы всего этого не заслуживаете, – ответил ему Перкинс. – Я все же надеюсь, что между нами нет никаких серьезных обязательств, однако, во избежание неудобства в нашей беседе, я бы хотел подчеркнуть, что, даже если вы и обязаны мне чем-то, это окупается тем, что я обязан вам не меньше. Все время, начиная с момента получения рукописи, стало для меня невероятно счастливым, интересным и волнующим». Месяцы разногласий с Элин Бернштайн разрывали сердце Вулфа. Его страдания были вызваны и провинциальным антисемитизмом, который Вулф унаследовал от матери, маленькой прижимистой женщины со страстью к недвижимости. Как-то раз поздней ночью в конце марта он нацарапал на триста тридцать седьмой странице своей записной книги: «Сегодня ходил в Публичную библиотеку – евреи лезут со всех сторон».
Кое-какие признания остались и в отчетной книге:
«И вот я обнаружил себя на той же глубине бесплодности и полного истощения, где уже был два года назад. Я не способен творить, не способен сосредоточиться, я трясусь в лихорадке, я переполнен горечью и беспокойным гневом на весь мир – теперь же я начинаю чувствовать это и по отношению к Элин. Это, должно быть, конец! Конец! Конец!»
Он пришел к выводу, что единственный способ выжить – это навсегда оставить миссис Бернштайн. И для начала неплохо бы проложить между нею и собой океан. Десятого мая 1930 года он отплыл в Европу. Пока корабль S. S. Volendam был в море, Вулф пытался забросить спасательный трос на материк и писал Перкинсу:
«Я чувствую, что столкнулся с огромным испытанием, однако я уверен, что мне хватит сил его пройти, и все же я думаю о нем с бьющимся сердцем и различными сомнениями. Мне не терпится взяться за книгу. Я знаю, что она будет хороша, если моего умения хватит, чтобы перенести ее на бумагу в соответствии с моим представлением о ней».
Одинокий Волк, как называл Томаса Макс, начал свои скитания по Франции. Редактор чувствовал, что писатель напуган грядущим испытанием второй книги, и поэтому старался подбодрить его перед тем, как Вулф будет готов снова начать писать.
«Если когда-то и был в мире прирожденный писатель, то это вы, – заверял его Макс. – У вас нет причин переживать, будет ли новая книга так же хороша, как “…Ангел” и тому подобное. Если вы погрузитесь в нее так, как вы это умеете, все будет хорошо!»
Вскоре после получения этого письма Вулф уже работал по 6 – 10 часов в день.
По инициативе Макса Фицджеральд позвонил Вулфу в отель, когда они оба осели в Париже. Том сделал перерыв в своем графике и взял выходной. Он отправился в роскошные апартаменты Скотта на улице Буа на ланч, сопровождаемый неисчислимым количеством вина, коньяка и виски. После они пошли в бар при отеле Ritz. Скотт рассказал Вулфу о нервном срыве Зельды и о книге, которую он пытается закончить. Он показался Тому очень щедрым и дружелюбным, хотя они и не сошлись во взглядах на Америку. После Вулф написал Максу:
«Я сказал, что мы все тоскуем по дому и принадлежим той земле и стране, где родились, как никакой другой. Он сказал, что это не так, что мы не олицетворение своей страны и что у него нет никаких чувств по отношению к той, из которой он уехал».
