«Я догадывался, что дела плохи в определенной степени, но не думал, что плохи настолько, – продолжал он, подразумевая корень вулфовской проблемы. – Бог знает, как бы я сам поступил в такой ситуации, но надеюсь, у вас хватит сил выстоять… Хотелось бы мне пройти через подобное, чтобы я мог поучать других».
Но он был уверен, что Том избрал верный путь.
«Что касается меня, единственное, что я чувствую, – это гнев [в отношении Элин Бернштайн]. Она может быть очень милой, но женщинам свойственен такой эгоизм, которого не сыщешь ни в одном мужчине, и этим они меня раздражают. Я знаю, что предубежден против них. Но разве хотя бы одна из них хотя бы раз признала, что была в чем-то неправа? Я знаю, что вы побывали в аду. Я сам не очень-то хорошо справляюсь со всякого рода страданиями, поэтому мне трудно поддерживать других. Но я абсолютно уверен, что вы поступили правильно и должны стоять на своем во имя всего на свете, если только можете».
Единственное утешение, которое Перкинс мог предложить Вулфу, – это выслушать его горе, а единственная его помощь заключалась в банальном совете сосредоточиться на работе. Кроме того, едва ли что-то могло помочь ему больше, чем писательство.
«Я всецело надеюсь однажды увидеть, как вы заходите в комнату с рукописью толщиной в два или три фута в руках».
В конце февраля 1931 года Вулф прислал Перкинсу телеграмму:
«ОТПЛЫВАЮ НА EUROPA В ЧЕТВЕРГ. ПОМОЩЬ МНЕ НЕ НУЖНА, ТЕПЕРЬ Я САМ МОГУ СЕБЕ ПОМОЧЬ. НУЖНО РАБОТАТЬ. Я ПРОВЕЛ ШЕСТЬ МЕСЯЦЕВ В ОДИНОЧЕСТВЕ. С НАИЛУЧШИМИ ПОЖЕЛАНИЯМИ».
Элин Бернштайн заигрывала со смертью. Когда она узнала из газет, что Вулф возвращается на корабле S. S. Europa, приняла огромную дозу снотворного и была доставлена в больницу.
«Наверное, любить тебя так, как я люблю, – это безумие, – писала она Тому. – Во мне бушует страшная битва. Моя любовь к тебе не закончится никогда, но я знаю, что ты больше не захочешь видеть меня ни в своей жизни, ни просто рядом с собой».
Временно отступив, но не сдавшись окончательно, Элин сообщила, что у нее есть к нему одна просьба. Она хотела увидеть книгу Вулфа до публикации. Миссис Бернштайн хорошо знала его стиль и понимала, о чем он собирается написать еще в те годы, когда только появилась в его жизни. Ей хотелось, по крайней мере, выразить свое мнение касательно того, что будет напечатано. И если Вулф откажет ей, то она собиралась попросить мистера Перкинса выступить посредником в этом деле.
Вулф был занят переездом в квартиру по адресу Верандаплейс, 40 в Бруклине и готовил материал для Перкинса.
«Я ДОЛЖЕН СПРАВИТЬСЯ С ЭТИМ, ИЛИ ВСЕ ПРОПАЛО. ТЫ ПОМОЖЕШЬ МНЕ, ЕСЛИ БУДЕШЬ ЗДОРОВА И СЧАСТЛИВА И ОСТАНЕШЬСЯ МОИМ МИЛЫМ ДРУГОМ. С ЛЮБОВЬЮ», – телеграфировал он Элин.
Перкинс виделся с Вулфом всего несколько раз по возвращении, и во время этих встреч они говорили не столько о работе, сколько о личной жизни. Том был в отчаянии. Миссис Бернштайн делала все возможное, чтобы он вернулся к ней.
«Мы живем в безумном мире, и то, что я люблю тебя, – грех в глазах девяноста девяти людей из ста, – писала она ему. – А вот выбрасывание денег на ветер – не такой уж и грех».
Однажды, после того как она навестила Тома в его квартире, разбросала стодолларовые купюры по Бруклинскому мосту, думая так: «Если они не могут понять, как сильно я тебя люблю, вот кое-что, чтобы задобрить богов, которым поклоняется твой народ».
Макс, у которого никогда не было подобных проблем, сомневался, что приносит Тому такую уж пользу, но все же внимательно слушал. И только с Элизабет Леммон он мог косвенно обсудить это дело.
«Я больше не вынесу новых неприятностей, – писал он ей. – Такое чувство, что проблемы абсолютно у всех. Ничто и никто не выглядит здраво – ни физически, ни морально».
Вулф плыл домой три недели, в это время умер отец Фицджеральда. Скотта, как и Вулфа, весь год преследовали проблемы. Он пытался найти время закончить роман, который называл «Энциклопедией», и возможность выплатить свой «национальный долг» Скрайбнерам, который достиг уже десяти тысяч долларов. Весть о смерти настигла писателя в Гштаде, где он пытался оправиться после «шаткого» периода создания дорогостоящих историй для газеты «Post». Он бросился домой, взяв курс на Балтимор. Перкинс видел его в Нью-Йорке в течение всего лишь пятнадцати минут и после встречи был страшно угнетен.
«Он очень сильно изменился, – сообщил Перкинс Хемингуэю. – Он выглядит старше, и дело не только в его потере, по крайней мере пока что, на лицо все признаки огромного шага вперед. Возможно, это к лучшему, потому что теперь можно увидеть, что в душе он самый обычный человек».
Зельда все еще была в «очень плохом состоянии».
Две недели спустя Перкинс и Фицджеральд пообедали вдвоем, как раз перед тем, как Скотт снова отплыл в Европу. Он повидался со своей семьей и с семьей Зельды, и Макс догадывался, что именно ожидание этих встреч и причинило Скотту огромную боль. Но Перкинс увидел, насколько он перерос себя прежнего, и наслаждался обществом писателя.
«К тому же, – писал он Джону Пилу Бишопу, – это внушило мне мысль, что у него достанет сил выдержать практически все и в конце концов все одолеть».
«Век джаза кончился, – писал Фицджеральд Перкинсу в мае 1931 года из Лозанны. – Если Марк Салливан [чей пятый том социальной истории, изданный в Scribners под названием “Our Times”, перенес его с начала века в конец мировой войны] продолжает работу, скажите ему, что я хотел бы запатентовать это название и что эта эпоха растягивается на период с подавления майских беспорядков в 1919 году до краха фондового рынка в 1929 году – почти на целое десятилетие».
Перкинс знал, что Фицджеральд очень ценит эти слова, и считал, что все высказывания Скотта стоят большего, чем мимолетное упоминание в историческом сборнике. По его мнению, Скотту следовало написать хотя бы статью на эту тему, своего рода свежую реминисценцию или даже элегию, которая напомнила бы публике о его влиянии и в то же время задала в его сознании планку, с которой он мог бы проложить новый этап своей карьеры. Перкинс передал эту идею Фритцу Дашелю из журнала, и тот написал Фицджеральду: «Нет никого, кто мог бы лучше отпеть эту эпоху».
Скотт не мог заставить себя подписаться на это, но в то же время не мог выкинуть идею из головы.
Незадолго до окончания августа он снова написал Максу. К тому моменту Зельда пошла на поправку. Спустя почти год психотерапии и пребывания в санатории под Женевой, а также периодической разлуки со Скоттом ее спорадические приступы экземы и астмы, а также эпизодические всплески истерии и нелогичного поведения были побеждены. Ее случай рассматривали как «реакцию на чувство собственной неполноценности, в первую очередь по отношению к мужу». Несколько недель Скотт и Зельда прожили в мире и с жаром обсуждали возвращение домой. Она чувствовала себя достаточно хорошо, чтобы прекратить посещать своего швейцарского доктора, и Скотт сообщил Максу, что она сама написала «нечто потрясающее». Макс получил статью, которую сам же и предлагал, – «Отзвуки века джаза» – за четыре недели до того, как пришвартовалась Aquitania.
Статья Фицджеральда породила немало разговоров не только потому, что разворошила счастливые воспоминания, но еще и из-за откровенности автора. Это время казалось цветущим и романтичным тем, кто встретил его юным, говорил Фицджеральд, «потому что наше окружение уже никогда не внушит нам такого жаркого чувства».
Несколько месяцев Перкинса весьма устраивала работа Эрскина Колдуэлла, однако время от времени он чувствовал, что его лаконичные, вызывающие рассказы копируют кое-какие работы Хемингуэя. Но все же он списывал не полностью. Памятуя о том, как Перкинс впервые принял его рассказы, Колдуэлл продолжал писать небольшие произведения. Через Перкинса же он передавал их в «Scribner’s Magazine». Редакторы журнала считали, что ни один из его рассказов не подходит для их читательской аудитории, поэтому ни один из них не был принят, пока не проходил через другие маленькие журнальчики. Спустя несколько месяцев, без разрешения Scribners, Колдуэлл собрал в чемодан неопубликованную поэзию, рассказы и наброски, снял небольшой коттедж и перечитал. На следующее утро сжег все до последней страницы, включая целую коллекцию бланков отказа из издательств, многие из которых он получил от самого Перкинса. Через несколько недель после этого костра Колдуэлл получил от Макса необычное письмо. В нем редактор высказал ему идею, как донести рассказы до публики. Он предлагал писателю объединить самые сильные из его историй так, чтобы можно было заполнить триста страниц книги, посвященной наполовину Новой Англии, наполовину – югу, которую они могли бы вывести в свет в начале года.
