А пока Вулф просил Перкинса написать, нравится ли идея, и, кроме того, просил пока что никому о ней не рассказывать.
«Если уж я и несу чушь, – писал он, – то хотел бы, чтобы это осталось между нами».
Желая Перкинсу счастливого Рождества, Вулф уверял:
«Мое собственное не такое счастливое, как прошлом году, но, как мне кажется, милостью Божьей я успешно преодолеваю трудности и не буду бит, ибо не хочу быть бит – теперь самое подходящее время, чтобы узнать, что я из себя представляю».
Несмотря на то что письма Вулфа не были радостными, Перкинс был счастлив получать их. Там было много такого, чего он не понял, но, как он сказал Тому, «каждый раз, когда вы пишите о своей книге, я чувствую тот же прилив воодушевления, какой испытывал, когда только начал читать «Взгляни на дом свой, ангел». С нетерпением жду раската грома, возвещающего о вашем возвращении с рукописью».
К началу января 1931 года можно было сказать, что Вулф «буквально спит со своей книгой». Он был полон решимости оставаться за границей и работать, пока не поймет, что больше ничего не сможет написать, что, по его расчетам, составляло еще шесть недель. И только после этого он планировал вернуться в Америку.
«Когда я вернусь, хочу повидаться с вами и вернуться к нашим простым беседам, – писал он Максу. – Но больше я ни с кем видеться не хочу. Я серьезно. Более того, я покончил с вечеринками, выходами в свет и литературным сообществом – теперь для меня существует только безвестность и работа. Я больше никогда не буду чертовой мартышкой на литературных вечерах. Я всего лишь бедный, тупой и простой парень – но вас, тем не менее, не подведу!»
В своей квартирке по адресу Эбери-стрит, 15 Вулф часто думал о Перкинсе.
Когда ему становилось особенно одиноко, он вспоминал, как они с Максом ходили в Louis and Armand’s и пропускали несколько стаканчиков крепкого джина, а затем с жадностью набрасывались на толстые стейки. Позже они бродили по Нью-Йорку или катались на пароме до Стейтен-Айленд.
«Для меня это было радостью, – писал Том. – Да, вы старше и сдержаннее, но, как мне кажется, вы тоже неплохо проводили время».
Том чувствовал растущую необходимость вовлечь Перкинса не только в свою работу, но и в жизнь. Теперь эти двое не могли и не хотели жить порознь. Вулф все больше и больше становился редактору сыном, которого у того никогда не было.
Вулфа преследовали галлюцинации в течение нескольких месяцев, пока он не оказался на грани физического и психического расстройства.
«Я слышу странные шумы и звуки, идущие из моей юности и Америки. Я слышу движение миллиона странных и загадочных песчинок времени», – писал он Перкинсу. В конце концов Том осознал, что нуждается в помощи, и попросил о ней Макса. Вначале он хотел, чтобы тот подыскал для него тихое место рядом с Манхэттеном, где он мог бы жить и работать практически в полной изоляции хотя бы три месяца. В это же время он хотел бы беседовать с Перкинсом, когда у того будет на это время. В конце концов Вулф попросил Перкинса помочь ему разрешить одну из самых главных и мучительных проблем его жизни:
«Я не прошу вас вылечить меня от моей болезни, потому что этого вы сделать не можете. С этим я должен справиться сам, но я убедительно прошу вас сделать кое-что, что облегчит мой процесс выздоровления и сделает его менее болезненным».
Впервые он описал ему свои мучения, связанные с Элин Бернштайн, наполнив их почти медицинскими подробностями:
«Когда мне было двадцать четыре года, я встретил женщину, которой было почти сорок, и влюбился в нее. Я не смог бы пересказать здесь всю долгую и сложную историю моих взаимоотношений с ней: они растянулись на целых пять лет… Вначале я был просто молодым парнем, которому досталась в любовницы элегантная и стильная женщина, и это приносило мне удовольствие. Но потом – не знаю, как, когда или почему, – я обнаружил, что отчаянно влюблен в нее, хотя мысли о ней начали властвовать над каждым мигом моей жизни и превратились в одержимость. Я хотел владеть ею, обладать ею, поглотить ее. Я ревновал ее без конца. Я чувствовал себя ужасно больным, и это положило конец желанию и физическим проявлениям любви, но я все же любил ее. Я бы не вынес, если бы она полюбила кого-то другого или вступила с кем-то в физическую близость, и так моя ревность и мое безумие пожирали меня, как яд, как абсолютная, иссушающая пустота». Вулф сказал, что не хотел отправляться в это путешествие по Европе, но сдался, потому что ее друзья считали, что так будет лучше для Элин. Он писал ей с борта корабля, уносящего его все дальше, но с тех пор они ни разу не общались. В течение первых пяти месяцев разлуки Элин без конца писала ему. В отрывках значилось:
«МОЯ ДРАГОЦЕННАЯ ЛЮБОВЬ. ПОМОГИ МНЕ, ТОМ.
ПОЧЕМУ ТЫ ОСТАВИЛ СВОЕГО ДРУГА? БОЛЬ, КОТОРУЮ Я НОШУ В СЕБЕ, СЛИШКОМ ВЕЛИКА. Я НЕ МОГУ ЖИТЬ В РАЗЛУКЕ С ТОБОЙ.
НА СЕРДЦЕ ТЯЖЕСТЬ. ОТ ТЕБЯ ПО-ПРЕЖНЕМУ НИ СЛОВА.
ЛЮБЛЮ. ЭЛИН».Ее письма терзали Вулфа, так как иногда она подписывала их собственной кровью. Затем Вулф получил телеграмму, в которой прочитал:
«Я НЕ МОГУ ЖИТЬ. ОТ ТЕБЯ НИ СЛОВА. ТЫ ГОТОВ К ПОСЛЕДСТВИЯМ? Я В ОТЧАЯНИИ».
В течение нескольких дней он думал, что сойдет с ума, но не писал ей и не слал телеграммы.
«Каждый день я ходил на почту в ужаснейшем нервном расстройстве и постоянно думал, нужно ли вообще видеть телеграмму, которая может принести какие-нибудь жуткие новости, – писал он Перкинсу. – Я надеялся не получить НИКАКИХ новостей и в то же время хотел узнать хоть что-то, но не было ничего, и это было даже хуже, чем обычно».
Он представлял, что она покончила с собой, а ее озлобленные, охваченные горем близкие ничего ему не говорят. Прочесывал некрологи в американских газетах, пока наконец не наткнулся на ее имя, но не среди некрологов, а на театральной странице. Вулф прочитал статью о больших актерских успехах Элин Бернштайн. Позже Том встретил человека, который спросил, не знакомы ли они, и сообщил, что видел ее совсем недавно – она блистала на одной из нью-йоркских вечеринок.
В последние недели 1930 года мольбы возобновились. После ее театрального триумфа последовало целых два месяца тишины, но, как только успех улетучился, вернулась боль, и Вулф был тому причиной. Она писала ему в отчаянии:
«Протяни мне руку в час моей нужды. Я не могу так встретить новый год. Я была рядом с тобой в трудные годы, зачем же ты меня уничтожил? Я люблю тебя, и я буду верна тебе до смерти, но боль, которую я ношу, слишком велика и нестерпима». Восемь или десять раз она извещала его о своем бедствии. Вулф послал ей ответную телеграмму и спросил, честно ли слать ему подобные сообщения, когда он один в чужой стране и пытается работать.
«Вас, наверное, удивляет, почему я обратился с этим к вам, – писал он Перкинсу. – Мой ответ таков: если я не могу обратиться с этим к вам, значит, не могу обратиться ни к кому в целом мире».
Он пытался избавиться от своей боли, детально расписывая ее в письме: как только он просыпался, в глубине его живота рождалась боль, днем его преследовали ощущения тошноты и ужаса, а ночью – рвало от физического недомогания.
Последние три месяца Том никуда не ездил и написал больше ста тысяч слов.
«Я храбрый человек и доволен собой за то, что сделал здесь, – написал он Перкинсу из Лондона. – И я надеюсь, вы тоже, так как я чту и уважаю вас и верю, что вы можете помочь мне спасти самого себя». Но на самом деле Том хотел спасти нечто большее: его «полная и абсолютная уверенность в любви и человеческом совершенстве» также была поставлена на карту.
«Не важно, в разрушении чего можно обвинить эту женщину – веры, истины или честности, я хочу выйти из этой ситуации с чувством любви и веры в нее… [потому что] в ней все еще так много невероятной красоты и прелести».
«Я не должен умирать. Но мне нужна помощь – такая, которую можно рассчитывать получить от друга, – писал он Перкинсу. – Я обращаюсь к вам, потому что чувствую в вас здравомыслие и силу духа… если вы понимаете мою беду. Просто скажите, что да и что вы попытаетесь мне помочь».
Однажды Макс отметил, насколько «безрадостными» были письма Вулфа из Европы. Вулф же надеялся, что по крайней мере сделал их причину понятной.
«Я сделаю все, о чем вы меня попросите, – ответил ему Перкинс. – Но если с моей стороны и последует какое-то нежелание, то только из-за недостатка уверенности в правильности этого поступка. Мне стоит радоваться, что вы захотели обратиться с этим именно ко мне».
Перкинс с нетерпением ожидал возвращения Вулфа и надеялся, что летом тот будет в Нью-Йорке, потому что, как он отмечал, «я совершенно и ужасно одинок. Здесь достаточно людей, но никого из тех, кого бы я действительно хотел видеть. В любом случае рассчитываю на вашу компанию…»
