Ода к радости
1
Демонстрационный зал окутали сумерки. Гам с Невского едва доносился сюда, отсечен закрытым окном. Две свечи горели на зеркальном столике, за которым сидел Гамулецкий. По странной прихоти, в столе огоньки свечей не отражались. Зато они всласть отыгрывались на зеркалах стен — складывалось впечатление, что в искусственной анфиладе залов, замерев навытяжку, стоит орда лакеев с канделябрами.
Света в реальном пространстве это почему‑то не прибавляло.
— Вы опаздываете! — сварливым тоном заявил старик. — Я устал ждать…
— Добрый вечер, Антон Маркович, — перебил его Эрстед. — У русских говорят: лучше позже, чем никогда. Это ничего, что я без приглашения?
Фокусник вскочил, едва не опрокинув стол. Дрожащей рукой схватив подсвечник, он поднял его вверх. Язычки пламени дрогнули на фитилях; свет — мигающий, нервный — облил полковника с головы до ног. Миг, и свет волной перетек на Волмонтовича, стоявшего чуть позади. Сам Гамулецкий при этом утонул в темноте. Лишь на седых, гладко зачесанных волосах играли блики, как на мотке серебряной проволоки.
— Штукарь! — с презрением сказал князь. — То вы здесь, панове, все штукмейстеры…
В черных окулярах его возникли два человечка со свечами. Но вряд ли это были лакеи — скорее уж два артиллериста с фитилями, готовые поднести их к запалам орудий.
— Мы не причиним вам вреда, — Эрстед говорил спокойно, без угрозы, опасаясь за здоровье старика. Восемьдесят лет, как-никак. В эти годы муха без предупреждения сядет, и заказывай место на кладбище. — Сейчас вы без принуждения пойдете с нами. Тот предмет, который вы должны передать князю, мы возьмем с собой. Если вы будете благоразумны, все закончится наилучшим образом…
Странное ощущение не покидало Андерса Эрстеда. Он чувствовал, что внимание фокусника, все душевные силы Гамулецкого направлены не на него, хотя именно полковник был здесь гостем нежданным и опасным. Нет, старик не отрывал взгляда от князя; губы его тряслись, и ниточка слюны спустилась из угла рта на гладко выбритый подбородок.
— А я предупреждал. Беги, Антоша, чего уж там…
Эрстед узнал голос: брюзгливый, скрипучий. Реплику подала голова «чародея», невидимая во мраке. Звук шел из угла — там размещалась полка, служившая голове прибежищем на ночь.
— Это невозможно, — еле слышно откликнулся старик. — Даже Калиостро не сумел бы изгнать ее, встань она за плечом. Боже, что вы наделали… Вы погубили нас! Скажите, вы человек?
— Да уж поболе вашего, — обиделся князь. — Андерс, друг мой! Сей древний пан мне изрядно надоел. Не пора ли завершать наш визит?
— Беги, Антоша, — повторила голова. — Бегом беги…
И рассмеялась — противным, дробным смешком.
Гамулецкий отступил на шаг. Бежать старику было решительно некуда — выход из зала загораживали двое сильных, имеющих военный опыт мужчин. Эрстед вспомнил о пистолете, из которого иллюзионист стрелял в арапа-автомата. Действительно, фокусник сунул руку за отворот сюртука, выхватил оружие — и, вздохнув, швырнул его на пол.
Пистолет был разряжен.
Громыхая по паркету, оружие улетело в угол — туда, где до сих пор хихикала голова «чародея», знающая ответы на все вопросы. Дрогнули огоньки свечей в зеркальных панно. Словно в ответ, из темных глубин раздались шаги. Они приближались, делались громче, и наконец к столику вышел арап с подносом в руках.
— Убей! — приказал Гамулецкий.
Не промедлив и краткой доли мига, арап запустил подносом в лицо Эрстеду. Тот едва успел пригнуться. Метательный снаряд просвистел выше, дуновение воздуха легко взъерошило полковнику волосы. За спиной раздался треск и звон. Кажется, поднос вдребезги разнес одно из зеркал.
Что‑то произошло с отражениями свечей. Потеря бойца нарушила строй — по стенам пробежала рябь, огоньки задвигались, их стало больше. Эрстед почувствовал слабое головокружение. Усилием воли он заставил себя сосредоточиться на арапе — автомат шел к ним, выставив руки вперед.
«Драться с куклой? Пуля не причинила ей ущерба…»
Позади вскрикнул князь. Сразу же раздался звук удара — трость Волмонтовича угодила по чему‑то твердому, обмотанному материей. Бросив взгляд через плечо, Эрстед обнаружил, что князь уже вступил в бой. Напротив Волмонтовича, стараясь вцепиться увертливому поляку в глотку, топтался один из лакеев-великанов, охранявших двери «Храма очарования».
Второй лакей заходил князю с тыла.
— Нам — лозу и взор любимой,
Друга верного в бою!
Видеть Бога — херувиму,
Сладострастие — червю…
От княжеского баритона дрогнули огни в анфиладе призрачных залов. Опережая естественный ход 9‑й симфонии, неслышимой отсюда, князь затянул «Оду к радости» — торопя финал, один за всех, заменив и четверку солистов, и хор, положенный по замыслу великого Бетховена.
Трость порхала в воздухе на манер дирижерской палочки. Каждый взмах заканчивался хрустящим, зубодробительным аккордом. Ре-мажор — солнечная, сверкающая тональность «Оды…» — воцарилась в «Храме очарования». Даже стены налились желтизной осеннего леса. От этого не стало светлее, но голова «чародея» взвыла волком, угодившим в ловушку.
— Как светила по орбите,
Как герой на смертный бой,
Братья, в путь идите свой,
Смело, с радостью идите!
Было жутко видеть, как лакеи продолжают упорствовать, загоняя князя в угол. Человек хотя бы охнул от боли — нет, эти двое ни стоном, ни гримасой не реагировали на трость, когда она ломала в автоматах какие‑то «кости». Ловко присев, Волмонтович дважды рубанул наотмашь, над самым полом. Лакей, чье лицо было исковеркано ударами до неузнаваемости, споткнулся и упал на колени.
Раздробленные щиколотки не позволили ему встать.
Второй автомат оказался проворнее, перехватив трость на лету. На миг они застыли — лакей и князь, — силясь вырвать оружие друг у друга. Чем закончилось противоборство, Эрстед не увидел. Сцепившись с арапом, он катался по паркету. По счастливому стечению обстоятельств, оба дрались у входа в зал, мешая Гамулецкому выскочить наружу и кинуться наутек.
Впрочем, фокусник не предпринимал никаких попыток уйти. Недвижен, бессловесен, он ждал на безопасном расстоянии от дерущихся — и лишь поминутно утирал пот, градом катившийся по лицу.
— Радость льется по бокалам,
Золотая кровь лозы,
Дарит кротость каннибалам,
Робким силу в час грозы…
Арап, сукин сын, обладал мертвой хваткой. Как бульдог, он вцепился в полковника — сколько Эрстед ни отрывал его твердые, холодные пальцы от своего горла, колотя чертову куклу изо всех сил, арап вновь и вновь лез к глотке врага. Дважды оба вскакивали, и тогда Эрстед обрушивал на куклу град ударов — но школа английского бокса служила ему плохую службу.
Кулаки, разбитые в кровь, и все.
Чудом вывернувшись в очередной раз, полковник не стал повторять прежних ошибок. Ухватив механического кота — тот, к счастью, в драку не лез, — он обрушил
