Я сумел только пролепетать: «Да, дорогая», — кротко, как Дэгвуд Бамстед, поднятый с кушетки косить росичку.
По сей день даже при описании тех событий я борюсь с искушением лечь и посыпать себе голову пылью. Я имею в виду взгляд, которым посмотрел на меня врач, когда я высвободил руки из своих стандартных длинных черных рукавов и влез в стерильное больничное одеяние цвета зеленоватой блевотины. «Боже мой!» — возмутился он, хотя его губы не пошевелились, его глаза сверлили две свежие дырки в моих прекрасно вентилируемых венах. Когда, неловко симулируя невинность, я посмотрел вниз, выяснить, куда он уставился, я испугался сильнее, чем он. По такому особому случаю у меня не просто виднелись дороги — я реально истекал кровью.
Угрожающие очертания чернобыльского облака в ту секунду замаячили в пяти пролетах от меня. Изгнать бы мне все до последнего воспоминания о предательском рубиновом ручейке, струившемся по направлению к запястью из кровоточащих, черных, как штаны-бананы, внутренних труб, отныне заменяющих мне вены.
Но к счастью или несчастью, времени хватило только изобразить мнимое подобострастие. Уже радость моей жизни стремилась вниз, стремительно покидая Исходную Точку. И я присутствовал там, надеюсь, мне поверят, несмотря на наркотик. Несмотря на стыд, несмотря на жизнь, прожитую последнее время как бродяга, ползающий в отвратительных трущобах, я сумел помочь женщине, проклятой на то, что я стал отцом ее дочери, во время ее затяжных, болезненных, но успешных родов. Сандра клялась, что не согласится на кесарево, и в те секунды, помогая этой миниатюрной упрямой женщине перетерпеть боль и добиться, чтобы ее ребенок был выношен, как предназначено природой, я узнал о мужестве больше, чем за всю предыдущую жизнь. Вся сила воли, которой недоставало мне, в эти ужасные мгновения, казалось, проявилась в ней.
Лишь когда плоть от моей плоти все-таки попала в наш мир, и сестра Риктус протянула мне ножницы перерезать пуповину, адский предродовой героиновый дозняк ударил по мозгам словно врезавшийся автомобиль.
Неожиданно, держа в руках эти самые ножницы, я поймал всегдашний приход. Колени растеклись сладкой лужей. Глаза перекосило, и все поплыло. Я сознавал лишь, что пустил слюни. Хотя на моем приходе выбора у меня не было. Я прицелился выданными мне медсестрой ножницами и дернулся вперед, чуть не прорезав дочке третью ноздрю, чуть не откочерыжив ей носик, еле сумев разрезать пуповину и не свалиться, сотворив над своей многострадальной женой непредусмотренный акт послеродовой мастэктомии[45].
Боюсь, существуют в мире травести, для которых еще не нашлись поклонники.
Часть шестая
Про «Хаггиз» и про Герыч
На следующей неделе, обалдев от широк и отцовства, я вернулся на работу. В виде главного подарка по такому случаю парочка кабальеро из штатных угостила меня несколькими дорожками кокса. Как обычно, я вежливо отказался. Менее всего мне хотелось пудрить ноздри модным молочным сахаром с шоблой наших ребятишек. Я не стал им рассказывать, что предпочитаю этим говном жалиться. Просто сказал: «Не стоит».
Я испытывал непонятную радость от возвращения к бесперебойному потреблению всякой гадости и писанине, забившись в свою норку и размышляя над тем, что же в следующий раз мне подбросят от имени Богов Вещательного Телевидения из «Телегида». Дверь, по крайней мере, была закрыта.
Менее всего мне нужно было полуторотысячное в неделю повышение. Я и так уже постоянно проебывал свои три с половиной штуки. Пять мне девать некуда. Одновременно после того, как я выполнил свои обязанности по закрытию «Лунного света», крутые продавцы успеха из Агентства Творческих Работников выдвинули меня на новые горизонты. Они устроили мне интервью в «Кэннел Компани» и продали туда мою никудышную задницу.
А конкретно Стефену Джей Кэннелу, режиссеру маленьких экранных шедевров от по подростковому стукаческому «21 Джамп-стрит» до интеллектуальных фестивалей вроде «The А-team».
Дайте мне комедию положений или какую-нибудь несуразную драму, и я, поднапрягшись, сумею родить из нее прикольную вещь. Но мир «Умного Парня» и «Мистера Т» — это такая бодяга, для которой еще не придумали комбинации наркоты с кофеином. Вся эта смесь драк полотенцами, обезьяньих ужимок, бурлящих половых гормонов и споров насчет того, у кого больше ствол, никак мне не подходила. Но сами знаете, чего стоит ждать от агентов. Им надо, чтобы вы только богатели.
Моя встреча с мистером Эриком Блэкни, дружелюбным волосатым модником, стоящим у руля «Буккера», одним из производных от «21 Джамп» Стефена Джея, оказалась тем самым мгновенным зарождением симпатии, которое обычно происходят в самолетах в минуту опасности быть раздавленными смертельной турбулентностью.
Подобно мне, молодой отец, бывший музыкант, презирающий телевидение автор, Эрик Б. тем не менее смог создать для себя собственную нишу в этой двухпозиционной шахте Кэннела. В качестве награды за подъем «21 Джамп-стрит» до вершины триумфа среди средней школы его поставили исполнительным продюсером в проекте этого милейшего Ричарда Гриеко. Еще в команде работал легендарный сценарист-евангелист Джон Траби.
Я упоминаю Дж. Т., поскольку во время бесконечного, предписанного начальством срока, размышляя, чего бы такого отчебучить главному герою Грису, чтобы шоу выжило, и он при этом смотрелся, как будто сошел с обложки «Тайгер Бит», наш Джоник родил какой-то совершенно нечитаемый текст.
И еще какой! Главный аналитик по сценариям выдавал свое авторитетное заключение насчет сюжетных выкрутасов, текстовых аллюзий, религиозной символики шляп второстепенных персонажей, покуда наш автор, сославшись на предательски скрутивший живот, не умчался в прекрасно оборудованный Кэннелом туалет.
Ни один человек в то дикое и токсичное лето так ничего существенного и не сочинил. И, видимо, по этому поводу не напрягался. Моя работа состояла в том, чтобы обдолбиться до невменяемости и просиживать размягчившуюся задницу, пока стоящие выше по рангу мастера драмы излагали свои намерения подправить драматическую структуру, провести революцию в эстетике телекриминала и одарить уважаемую публику плодами своих философских исканий.
Я зарабатывал пять штук в неделю и прокалывал шесть. Чем более отчужденным я себе казался, тем более я старался следовать всяким условностям. Теперь моим основным поставщиком стала секретарша доктора из Долины по имени Матильда.
Матильда приходилась золовкой моего коллеги по джанку, знаменитому тренеру из одного, временно ставшего модным, лос-анджелеского спортивного клуба. По пятницам она работала у некоего костоправа из Резеды, торговавшего растительными лекарствами от ревматизма в довесок к каким захочешь колесам, если выложить ему поддельный чек на 35 баксов. У доктора Баки, кстати, было собственное шоу. Всем доступное. Было что-то умиротворяющее в том, чтобы нажать кнопку пульта и посмотреть на владельца лучшей в Долине фабрики рецептов в рекламе гомеопатических средств.
Эти прогулки до Резеды были для здоровья одновременно вредными и полезными. Ясное дело, я запасался ширевом на день. Но еще, если el Doctor уезжал на вызов, моя поставщица дарила мне витаминные смеси, собственноручно изобретенные нашим профессиональным целителем, или заставляла нагнуться и вмазывала мне в пятую точку львиную долю витамина В12. Видимо, витамину В полагалось взбодрить мой изнуренный организм, дать мне возможность дышать и вести машину столько времени, сколько нужно, чтобы вернуться и привезти милой девушке еще нала. И она сможет продолжать свое тяжелое увлечение героином.
Визиты к доктору были для меня апофеозом социальной активности за весь день — правда, на поездки действительно уходила уйма времени. Сударь Блэкни давно успел припаять мне кличку «Сортирный Бодхисаттва». Намек на мои постоянные, бывало, по три раза в час одинокие шествия мимо свирепой, похожей на богомола секретарши в приемной в мою любимую кабинку с целью еще разок угоститься чудодейственным мексиканским порошком. Или если ежедневные дебаты по тексту сценария становились особо занудными, меня неожиданно оглушительно торкал вмазанный кокаин и минут на сорок пять приводил в состояние, напоминающее внимательность. Пока не подходил срок опять идти взрывать или совсем уходить. Блэкни, надо сказать, хоть и не вполне догонял мое состояние, однако ценил меня и милостиво прощал опоздания и ранние уходы.
— Объявляю всем, — говорил он собравшейся группе. — Чтоб завтра вы, ребята, все явились в восемь тридцать.
Затем наступала пауза, народ уходил, а он наклонял ко мне свой патрицианский профиль и шептал: «Слушай, Джерри, ты приходи к обеду. Нормально…» За это я буду вечно ему благодарен и буду вечно любить его, как старшего брата, которого мне не подарили родители.
