Леська ушел к обрыву.
Вскоре появился Голомб и вопросительно остановился перед ним. Леська передал ему ответ доктора.
— Молодец! Теперь иди себе домой. Будет нужно, к тебе придут.
На следующий день в гимназии Леська узнал все, что скрывал от него Голомб. Во время большой перемены весь класс, не выходя в рекреационный зал, столпился вокруг Полика Антонова. Вчера у Антоновых был в гостях новый начальник контрразведки полковник Демин. Рассказывал, что в евпаторийском районе появилась шайка разбойников, которая совершает налеты на германские пикеты, останавливает поезда, груженные пшеницей, увозит ее в телегах и раздает деревенским беднякам.
— Какие же это разбойники? — удивился Леська.
— А кто же? — запальчиво спросил Нолик.
— Ну, как-нибудь все-таки иначе.
— Нэ вмэр Даныла — болячка задавыла! — засмеялся Канаки.
— Ну, и как же все-таки твои разбойники? — спросил Леська. — Хоть одного-то поймали?
— Нет еще, но уже многое известно.
— Что же, например?
— Например... Называется эта шайка «Красная каска», а спряталась она в каменоломнях у Володьки.
— Ай-ай-ай, Володька! Как тебе не стыдно!
— Тут не до шуток, — строго сказал Полик. — Атаманом у них Петриченко, бывший десятник Шокаревых. С ним и его жена Мария.
— Но если никого из них не поймали, откуда же все это известно?
— Ну, знаешь... Таких вопросов не задают.
— Военная тайна? — иронически спросил Леська.
— Да, тайна. Да, военная, — важно отчеканил Полик.
— Про Петриченко — это не тайна, — сказал Юрченко. — О нем уже легенды ходят. Страшный, говорят, озорник. Пришел он раз на базар, подходит к бабе, которая яйцами торговала, взял одно яйцо, разбил и вынул из него червонец. Потом взял другое — и опять червонец. Хотел купить все лукошко, но баба, ополоумев, опрометью кинулась домой все перебила, но червонцев не оказалось.
— Наверное, по дороге протухли.
Леська помчался к дому Галкиных. Голомб оказался там. Он сидел за самоваром и держал себя по-хозяйски.
— Знакомься, Бредихин. Это — Катюшина мама. Тоже Катерина, но Алексеевна, а моя — Васильевна.
— «Моя»... — ворчливо отозвалась Алексеевна. — Ты вперед женись.
— И женюсь. А шо? Это решено. Сколько можно! Мне уже на минутку двадцать четыре года.
— А вы-то русский? — печально спросила Леську Катерина Алексеевна.
— Русский.
— Вот видите... вздохнула старуха.
— Вы, мамаша, не убивайтесь! начал Голомб. — Шоб вы знали, самые лучшие мужья — евреи, а самые лучшие жены — русские. А как же? Вы только сообразуйтесь: еврей не пьет — это раз. Значит, ничего из дома не тащит, а все в дом, все в дом. А как еврей обожает своих малюток? Это вам не Тарас Бульба, мамаша. Так вот, русская жена с таким мужем в огонь и в воду! Еврейка, конечно, тоже. Но за это еврейка требует полного подчинения. А русская все отдает и ничего не требует. Теперь, мамаша, вы понимаете, какая с нас получится парочка? Бредихин, на воздух!
На улице Голомб, похохатывая, сказал:
— Антисемитизм — будь здоров, дай боже! Но я ее обломаю: старушка будет за меня цепляться всеми четырьмя руками. Ну, так что у тебя хорошенького?
Леська рассказал Голомбу все, что узнал от Полика Антонова.
— Молодец, Бредихин! — восхищенно воскликнул Голомб. — Это уже один раз Бредихин! Сколько Бредихиных бредихиновались, так такой еще не выбре... не выбере... тьфу!.. не ны-бре-ди-хиновался!
Леська улыбнулся. Голомб нравился ему все больше и больше. Сначала, правда, Леську отталкивала его развязность и чудовищный русский язык. Но постепенно он понял, что в этой развязности нет нахальства, а есть попытка замаскировать ту серьезность, с какой он работает в подполье. Что же до языка, то и в нем есть какая-то приятность: с Голомбом по крайней мере не скучно.
Теперь так, — сказал Голомб. — Завтра ты едешь на ветеринарный пункт, спросишь доктора Ульянова. А он скажет, шо тебе надо делать.
— Значит, ты все-таки мое начальство, а я твой подчиненный?
— А какое твое собачье дело, кто ты и кто я? Дело надо делать.
К ним вышла Катя.
— Майор, куда ты его посылаешь? Я боюсь за него. Он такой непутевый!
— Шо значит «непутевый»? Малахольный? Так скажи по-русски.
Он обнял Катю за плечи и прижал к себе. Девушка попыталась было отстраниться, но Голомб держал ее крепко, всей пятерней.
— Хорошая у меня Катя, а? Это не Катечка, а настоящее объядение. Завидуешь, Бредихин? Так вот: ты будешь иметь удовольствие делать вид, с понтом ты за ней ухаживаешь. Это нужно, шобы всем стало ясно, какого черта ты сюда шляешься. Ведь если выяснится, шо ты приходишь на свидание со мной, это получится такая золотая ниточка для полковника Демина — дай боже, будь здоров. Так шо можешь приносить ей цветки с вашей дачи, даже подарочки — ну, там косынку или поясок. Но если ты отобьешь ее у меня, Бредихин, если! только! отобьешь!..
Он сказал это так серьезно, что Леська вздрогнул.
— А зачем ему сюда ходить? Пересыпьские ребята поймают его как-нибудь и убьют до смерти.
— Никто его не тронет. Я объяснил ребятам, шо Васена утопилась из-за меня. Они все хорошо поняли: не могу же я взять за себя сразу обоих двох!
На ветеринарном пункте доктор Ульянов спросил Леську:
— Вы умеете править лошадью, идя с нею рядом?
— Сумею. В крайнем случае возьму ее под уздцы.
— Пойдемте.
Они пошли к бойне, и в Леську с невыносимой силой ударил запах дохлятины. Потом он постепенно различил в вечерней мгле коня с телегой, а на телеге мертвую лошадку со вздувшимся брюхом.
— В телеге оружие, тихо сказал доктор. — Его прикрывает этот конский труп, который мы выдаем за лошадь, погибшую от сапа. Это для патрулей. Вот вам удостоверение о сапе. Тут все в порядке: печать и подпись врача. Оружие повезете в каменоломню. Пароль: «Авелла!» Запомните?
— Еще бы!
— Возьмите склянку с нашатырем. Будете по дороге вдыхать.
Доктора окликнули, он пожал Леське руку и быстро удалился.
Леська тронул копя и, держа в руках вожжи, пошел рядом.
Патрули шарахались в стороны, как только Леська произносил: «Сап», и при этом нюхал бутылочку.
— Schmeller, schmeller! — кричали немцы, и он уже просто бежал за своей лошадью.
«Вот! — думал Леська. — Везу дохлую лошадь, и это называется «делать революцию». Скоро буду чистить нужники. А ведь еще так недавно — стычка под Ново-Алексеевкой, бой у Турецкого вала, бой на станции Альма... Неужели вся романтика осталась там?»
Наконец показались каменоломни.
— Ты куда, парень? — окликнул его чей-то голос.
— Авелла! — сказал Елисей в пространство.
Его осветили фонариком.
— Что привез?
— Сапную падаль.
— Удостоверение от ветеринара есть?
— Есть.
— Давай сюда.
Подошли люди, сбросили дохлятину на землю и стали убирать оружие. Елисей увидел винтовки, гранаты, ящики с патронами и части разобранного пулемета.
Лошадь увезли, а Леська спустился с Петриченко в каменоломни. Они шли, освещая путь фонарем «летучая мышь», пока не открылась довольно уютная пещера. Голый стол, табуреты и железная койка.
— Мой кабинет, сказал Петриченко и крикнул: —
Дина!
Появилась женщина в солдатской гимнастерке, покрыла стол двумя распахнутыми газетами, поставила холодную баранину, две чашки и штоф.
— Это вместо чаю. Чай мы еще не наладили. Не нашли, куда вывести дым, чтобы, значит, не выдавать себя до поры.
— До поры? — удивился Леська. — Да ведь все в городе знают, где вы укрываетесь.
— Одно дело знать, а другое — нащупать. Ну, за что пьем, гимназист?
— За атамана разбойников! — сказал Леська.
Петриченко расхохотался.
— Неужто меня так называют?
— Сначала так, а потом будут по-другому.
Выпили.
— Слыхал про великую новость? В Германии революция.
— Ну?! Ей-богу?
— Вильгельм слетел с трона и убрался к чертовой бабушке в Голландию.
— Что же теперь будет с нашими оккупантами?
— Крышка им будет. У генерала Коша пупок дрожит. Тем более нам необходимо действовать, чтобы они, уходя, не ограбили нас до подметки.
— Понимаю.
Петриченко налил вторую одному себе.
— С тебя хватит, — сказал он просто. — Твое здоровье!
Он выпил и поставил чашку кверху дном.
— Провиантом мы обеспечены. Одна продушина выходит во двор Белоуса, как раз у колодца, и вода будет. Вот только боеприпасов маловато. Придется возить сюда дохлятину каждый день.
— Ну что ж. Могу каждый день.
— Нет, тебе каждый день нельзя: ты приметный.
На обратном пути Елисей гоголем стоял на телеге и гнал коня резвой рысью. При встрече с патрулем он высоко поднимал ульяновскую бумажку, но его уже знали и не задерживали.
Дома, не заходя в комнаты, Леська пошел в сад и увидел огонек папиросы: на скамье сидел Андрон.
